Владимир Жуков - Страда и праздник

К ужасу своему, Остряков обнаружил, что сам Шорин злополучных дров и в глаза не видел, — подписал доверенность на их получение своему помощнику по хозчасти, с коим вместе теперь и находился под замком. А дрова вместо лабораторных печек оказались в других, самых разных местах. Бонч-Бруевич в упор спрашивал Острякова: «Ты скажи, веришь, что боевой офицер, человек, вывезший из-под огня оборудование Детскосельской станции, способен на воровство?» — «Я, конечно, нет, — отвечал Остряков, — а они верят, тем более что он боевой, как ты говоришь, офицер».

Ходили еще не раз в ЧК, доказывали — безрезультатно. К тревоге за судьбу Шорина у Острякова примешивалась другая: Бонч-Бруевич, главная теоретическая сила Нижегородской лаборатории, опустил руки, перестал работать.

— Ну что, — спросил после долгого молчания Остряков займемся чем-нибудь сегодня?

Бонч-Бруевич мрачно отозвался:

— Я же сказал, что нет. Тут дело принципа…

И все-таки в выражении его лица что-то изменилось, Остряков видел. Потянулся к чернильнице и поболтал ею, убеждаясь, что чернила не замерзли; порылся в ящике, вынул пачку листков почтовой бумаги и расстегнул пальто, чтобы удобнее было писать; застыл, расставив по столу локти.

В лаборатории было тихо. Кто-то прошел по коридору, послышались голоса и умолкли. Остряков бесцельно трогал на верстаке холодный баллон паяльной лампы, кусок припоя, отвертки. Что он там пишет? Кому?

— Вот, — Бонч-Бруевич наконец поднялся, подошел. — Прочти.

— Ленину? — спросил Остряков удивленно, еще только коснувшись взглядом первой строки.

— Да. Именно ему. Подбельский приучил нас, что лаборатория — важнейшее дело Республики. Но ЧК Наркомпочтелю не подчиняется. Так что прямо председателю Совнаркома. Но ты прочти сначала!

Речь шла о Шорине. «Три недели тому назад, — значилось на листке, — как раз в момент первых удачных опытов по радиотелефонированию, его арестовала местная ЧК по обвинению в участии в спекуляции, которое теперь изменено в обвинение в преступлении по должности. Он выдал доверенность на получение дров, а этой доверенностью воспользовались для мошенничества…» Дальше излагались две просьбы: срочно помочь с освобождением арестованного и как-то повлиять на местные власти — не искать, где не надо, виновных в расхищении дров, а топить.

— И ты думаешь, что это дойдет до Ленина? — усомнился Остряков, закончив читать. — Проваляется месяц на почте…

— Дойдет! — уверенно оборвал Бонч-Бруевич. — Ты сейчас отправишься на вокзал и с первым же попавшимся поездом поедешь в Москву, передашь письмо. Лично Предсовнаркома…

— Через Подбельского?

— Можно через него, можно через Николаева. Важно быстрее, понимаешь?

Остряков кивнул. Он хотел спросить — а Ленин, что уж, так и должен сразу решить в пользу Шорина, но не спросил, слишком серьезен и хмур был Бонч-Бруевич.

…Вернулся посыльный через неделю. В лаборатории работа шла вовсю — так не похоже на прежнюю картину. Но больше всего Остряков удивился, углядев Шорина среди возившихся у панелей передатчика. Бонч-Бруевич, как обычно, был молчалив и сосредоточен, и только ироническое выражение его глаз отмечало, что он все видит и подмечает вокруг.

— Ты какого числа письмо-то передал? — спросил, когда Остряков поздоровался и перестал удивляться. — Пятого? Ну, мы пятого февраля и получили… — Покопавшись в столе, он достал телеграфный бланк. — На и ты порадуйся. Сам Предсовнаркома подписал!

— «Нижний Новгород, — прочитал Остряков, — председателю Чрезвычкома

Копия заместителю управляющего радиолабораторией

Копия Москва, ВЧК, Дзержинскому

Ввиду спешных и особо важных работ радиолаборатории немедленно освободите Шорина на поруки ее коллегии и комитета, не прекращая следствия по делу Шорина».

— Я везучий! — рассмеялся Шорин. — Не беспокоился.

— Ладно форсить, — недовольно остерег Бонч-Бруевич. — Станцию взорвал, теперь вот черт знает в какое дело впутался. Молчите уж…

— Впутался! На Царскосельской в семнадцатом году в плен к казакам Краснова попал — и ничего. А тут свои!..

Показали еще одну телеграмму, тоже подписанную Предсовнаркома и адресованную председателю Нижегородского губисполкома, копия — радиолаборатории: «Ввиду особой важности задач, поставленных радиолаборатории, и достигнутых ею важных успехов, оказывайте самое действительное содействие и поддержку к облегчению условий работы и устранению препятствий».

Теперь Остряков решил, что настала его очередь удивлять. Расстегнул полушубок, порылся в карманах и достал конверт. Молчаливо и торжественно протянул:

— Ответ Владимира Ильича на твое письмо.

— Ответ? Но есть же телеграмма…

Бонч-Бруевич глянул недоверчиво, — потом его лицо выдало волнение. Он торопливо шарил по столам, пока не нашел ножницы, не вскрыл аккуратно, обернувшись к заиндевелому окну, конверт. Читал, чуть заметно кивая головой, будто проговаривал про себя каждое слово, и, уже откровенно сияющий, обвел взглядом следивших за ним людей.

— Вот! Послушайте!.. Ну, тут сначала обращение ко мне: «Михаил Александрович…» А дальше, дальше: «Тов. Николаев передал мне Ваше письмо и рассказал суть дела. Я навел справки у Дзержинского и тотчас же отправил обе просимые Вами телеграммы». И дальше, слушайте: «Пользуюсь случаем, чтобы выразить Вам глубокую благодарность и сочувствие по поводу большой работы радиоизобретений, которую Вы делаете. Газета, — читал Бонч-Бруевич с расстановкой, — без бумаги и «без расстояний», которую Вы создаете, будет великим делом. Всяческое и всемерное содействие обещаю Вам оказывать этой и подобным работам». Подписано: «С лучшими пожеланиями В. Ульянов (Ленин) ». А ты не верил, Остряков, друг любезный, что дойдет. Дошло!

— Как здорово, — сказал Шорин, — «газета без бумаги и «без расстояний»!

— Да, да. И заметьте, «будет великим делом»!

Остряков влюбленными глазами смотрел на Бонч-Бруевича, радовался за него, давнего товарища, и к этому чувству все отчетливее примешивалась гордость — ведь это он, Остряков, доставил такое письмо. И, чтобы продлить радость и разговор, шутливо поддел:

— Ну, я, ладно, сомневался с письмом… А кто-то, помню, не очень-то верил Подбельскому, когда он приезжал к нам на Тверскую международную, что с производством ламп дело пойдет. Не вы ли, Михаил Александрович? Какие-то, помню, сравнения приводили, насчет заезжавших на станцию равнодушных представителей Временного правительства, мол, не так ли получится и у новой власти. Было такое, а?

Лицо Бонч-Бруевича стало серьезным.

— В Твери? Тоже вспомнил! Я тогда Подбельскому сразу поверил.

— Точно, сразу? — не отставал Остряков.