Владимир Жуков - Страда и праздник

Давать телеграмму не было смысла, ее доставят — если вообще доставят — по времени, как письмо; письма лучше не ждать, а доставку газет почта совсем прекратила. Он собрал точные данные: уже стало обычным, что городское письмо идет от трех до пяти дней, хотя его полагалось прежде доставить в тот же день, в крайнем случае — на другой, завтра; письмо из Питера в Москву надлежит получить через день или два, а оно идет и пять и шесть…

И дело не только в качестве работы почты и телеграфа — сократился ее объем. Не по своей, конечно, вине, но ни телеграфной линией, ни почтовым вагоном не дотягиваются они уже ни до Украины, ни до Туркестана, Закавказья, Прибалтики, Северо-Запада, Дона… Правда, потерю территорий по Брестскому миру еще можно разъяснить через окошко почтовой конторы. А вот как объяснишь страшную задержку писем и посылок в пути, запоздание телеграмм, постоянный отказ в выплате денег по переводам? Разруха изнутри, развал почтового аппарата — вот и вся причина. А следствие — потеря доверия к почтово-телеграфным учреждениям. И затем уж — недалеко осталось — привычка, что их как бы и нет в стране. Ведь не случайно стали плодиться в Москве и других городах разного рода частные конторы и артели, которые за высокую плату берутся доставлять корреспонденцию даже на Кавказ, в местности, оккупированные немцами, гоняют туда и обратно нарочных…

В мыслях Подбельского, когда он думал о сложившемся положении в деле, к которому стал твердо причастен, часто возникало понятие «стихия», в него легко укладывалось многое из того, что происходило, и, наверно, можно было бы на том и успокоиться, решить, что надо переждать какое-то время, дождаться перемен. Да, стихия, решал он, и тут же возникали другие причины бедствия, которые под эту статью не подведешь, да и можно ли подводить?

Скажем, саботаж старого чиновничества. Пожалуй, ни в одном ведомстве он не получил такого распространения, как в почтово-телеграфном. И знал ли тот же Бонч-Бруевич, сколько уже сил положено на то, чтобы оторвать от всех этих кингов, миллеров, рудневых, войцеховичей огромную массу служащих? Потому что рядом с политическим саботажем шел саботаж бессознательный, желание отделаться от дисциплины, от надоевших еще при царе правил и распоряжений.

Сотни людей самовольно сокращали часы дежурств, время сдачи почты, количество выемок из почтовых ящиков, а кинги и миллеры кричали им: браво, ваше право теперь решать, какой быть почте!.. Была еще надежда, что в Петрограде, в Народном комиссариате почт и телеграфов, что-то сладится, какая-то пройдет оттуда освежающая и отрезвляющая волна власти. Но если он, московскийокружной комиссар почт и телеграфов Подбельский, не получал, в сущности, никаких инструкций оттуда, то что ждать другим, какому-нибудь начальнику почтовой конторы или разносчику телеграмм, телеграфисту?

Когда правительство переехало в Москву, Подбельский обрадовался: ну, хоть теперь встречусь с наркомом; спросил у Бонч-Бруевича, где его искать, но тот хмыкнул как-то неопределенно, повертел в воздухе рукой. А потом грянуло 15 марта, и все стало ясно — газеты объявили, что вследствие несогласия с условиями Брестского мира партия левых эсеров отзывает из правительства семь «своих» народных комиссаров, один из них — нарком почт и телеграфов Прош Перчевич Прошьян…

Вот, как ни крути, еще одна, новая причина развала. И без того дезорганизованный комиссариат обезглавлен, остался на руках малочисленной и малоспособной к каким-либо действиям коллегии.

И все-таки, когда выпадало время, Подбельский старался встретиться и поговорить с кем-нибудь из руководства прибывшего эшелонами из Петрограда Народного комиссариата почт и телеграфов. Управления и отделы мучительно трудно устраивались на новом месте. Все жаловались, что эвакуация шла наспех, без всякого плана, и теперь сам черт не разберет, где какие бумаги. Плохо было и с помещениями: чрезвычайная реквизиционная комиссия определила для размещения комиссариата дом Вострецова на Большой Дмитровке, в котором уже довольно давно размещался Московский литературно-художественный кружок. И все бы ничего, но вскоре в части отведенной площади отказали — в библиотеке кружка и примыкающих к ней комнатах, в помещениях школы живописи; взамен отдали два флигеля в соседнем дворе, но опять их отобрали, предложили взамен ресторан «Ампир». Почтовики спорили, для них реквизировали помещение женского коммерческого института, а вскоре из той же реквизиционной комиссии пришло разъяснение, что все учебные заведения подлежат освобождению для использования по своему прямому назначению.

Подбельский заглядывал в комнаты, смотрел, как чиновники пытаются рассовать по шкафам пачки разрозненных, перепутанных бумаг, как сидят они за пустыми столами, привыкшие к заведенному порядку, пытавшиеся фрондировать знанием этого порядка там, в Питере, сломленные своим неудавшимся саботажем и теперь загнанные в тупик переездом, отсутствием указаний, а то и просто людей, способных давать эти указания.

— Вы у меня спрашиваете? — сердился начальник управления, тщедушный, вконец простуженный человек, когда Подбельский спросил, когда ждать циркуляров, определяющих новый порядок движения почтовых вагонов, тех, что раньше ходили на Украину, теперь занятую немцами. — У меня?.. Я два дня карту не могу найти, старые графики… И кто, скажите, мной управляет? Коллегия? А где она? Скажите мне, где она?

— Коллегия найдется, — отозвался Подбельский. — Не сейчас, так позже. Но она не станет налаживать вам канцелярию!

Он довольно громко притворил дверь. Его тоже разбирала злость — от вида беспомощности, какой бравировал простуженный управляющий…

И вместе с тем он не чувствовал безысходности. Временами даже накатывала гордость: комиссариат вот никак не устроится, не найдет своего места в государственном организме, а почтовая Москва живет.

Но и пора было налаживать связи. Москва не автономия, рано или поздно ей придется узнать общую для страны направляющую руку.

Однажды он зашел в здание на Большой Дмитровке, поднялся по отлогой парадной лестнице на второй этаж и взялся за ручку двери комнаты, отведенной для кабинета наркома, а теперь уж и неизвестно, кто там.

Он ожидал увидеть Семенова, члена коллегии, исправно приходившего в комиссариат, моложавого, с лобастой головой упрямца, все время — и в октябрьские дни, и во времена Нижегородского съезда, и теперь, с переездом комиссариата в Москву — находившего какую-то особую линию поведения, весьма близкую к большевистской, но обязательно свою, семеновскую. Из старого Цека союза Семенов перекочевал в члены Ревцекапотеля, у него было много сторонников, и его присутствие на окружной московской конференции остерегло бы всякого, кто захотел бы напустить туману на ясный день, обвинять москвичей в келейности и стремлении вести дела, отколовшись от петроградцев и вообще всей почтовой России. Сошел бы Семенов и за главного в комиссариате, раз наркома уже не было, — тоже пиетет того требовал.