Владимир Жуков - Страда и праздник

Тяжелая, гнетущая тишина повисла в комнате. Было лишь слышно, как Подбельский постукивает костяшками пальцев по крышке стола. Наконец он спросил:

— А Тимаков что? С ним есть связь?

— Он сказал, что ему как начальнику телеграфа условий никаких не поставили. Пока…

Шли бульваром, построившись по трое, кто-то запел, но его не поддержали, и не говорил никто, только бухали по булыжнику сапоги, и мерно покачивались штыки над головами.

Цыганов шел замыкающим. Он давно, еще с царской службы, облюбовал вольготное место в задней шеренге: гляди себе в пропотелую спину шагающего впереди или на котелок, пристегнутый у него к поясу, и думай о чем хочешь…

Он и думал теперь, Цыганов, вернее, продолжал думать, потому что, когда ушел комиссар Подбельский, разводящий сразу отвел его на пост во двор телеграфа, и он успел немного посмотреть на белесое к вечеру небо, на воробьев, копавшихся в старом навозе в том месте, куда ломовики привозили дрова, а потом явился Матвеев и сказал, что пришла смена, а им собираться в казармы. Время, вообще-то, подходило для смены — закатный час, но в последние месяцы никто за этим не следил, они вот караулили без смены, двое суток с лишком, и Цыганов спросил, кто пришел на смену, своей роты или другие, а Матвеев заявил, что вообще не ихнего полка, а чекисты, прислал, как они сказали, сам нарком Подбельский в силу особой важности положения. Такого прежде не случалось, ЧК, конечно, делала свое дело, но караулы все шли из Покровских казарм, из 1-го Советского полка или полка имени 1 марта, и Цыганов вдруг вспомнил, как Матвеев не хотел посылать солдат за автомобилем, и сказал ему: «Это ты дождался. Грозил Подбельскому — назначьте сами караул и распоряжайтесь; вот он и назначил. Тебе еще холку намылят!» А Матвеев только рассмеялся в ответ — очень уж он независимый, Матвеев, никого не боится. В караулке, когда пришли, уже стоял дым коромыслом, потому что не помещалась эта орава матросов, они стаскивали диваны в коридор и там располагались, похоже, сразу на ночлег, а многие завидно доставали из сидоров съестные припасы — консервы в жестяных банках; вскрывали банки ножами и еще гоготали, как молодые жеребцы. Цыганову все это не понравилось: в карауле себя так не ведут, но он все-таки позавидовал чекистам — харч у них уж больно хороший, в Покровских казармах про такой и знать не знали…

Мысль о еде заставила подтянуться, прибавить шагу — Цыганов заметил, что он приотстал; но строй тотчас стал притормаживать, а потом донесся спереди голос Матвеева, чтобы брали правей.

Впереди еще кто-то закричал, опять заговорил Матвеев, уже непонятно, неразборчиво. Цыганов толкнул в спину шедшего перед ним, чтобы узнать, что там случилось. А толкали уже друг дружку все, сбились с ноги, пока не вернулось назад: «Окоп там, у Покровки, выясняли, куда идем».

Скоро и вправду показался вывороченный булыжник и на нем пулемет, остро глядевший вдоль бульвара на телеграф и почтамт, откуда они недавно ушли.

Рядом с пулеметом, на цинковом патронном ящике, сидел матрос с цигаркой в зубах, и ему крикнули из строя:

— С кем воюешь, парень?

Матрос не удостоил ответом, но из окопа выглянул его напарник, видно веселее характером, отозвался:

— Топай, топай, пехота, пока немцы по заднице шрапнелью не шарахнули!

— Какие немцы? Откуда?

— Откуда они прежде тебе на мушку лезли? Иль не знаешь? Под самой Москвой уже корпус… восемьдесят тысяч!

В строю притихли. Опять стало слышно одно: как тяжело бухают сапоги.

В расположение зашли не главным входом, где колонны, а с переулка, через ворота, и Цыганов понял расчет Матвеева: может, во дворе еще топят полевые кухни и удастся подхарчиться. Расчет, по обыкновению, был верный, но теперь, под стать неожиданно возникшему у Покровских ворот окопу, в казармах творилось что-то странное.

Уже первый двор был заполнен солдатами, больше, как понял Цыганов, из 16-го летучего отряда, они стояли кучками, многие с оружием, а возле стены казармы, под высокими окнами, кто-то орал с зарядного ящика, но что — разобрать было трудно. На втором и на третьем этажах светились редкие огни, в провалах растворенных по-летнему рам тоже виднелись солдаты. Всеобщее возбуждение царило и в другом дворе. Здесь просто шел митинг, и вокруг были свои, из 1-го караульного полка.

Матвеевский строй сразу распался, растворился в толпе, и Цыганов стал проталкиваться вперед, чтобы услышать, что говорили какие-то двое — один в штатском, другой в форме.

Он подобрался уже довольно близко к крыльцу, но все равно ничего разобрать не мог, потому что почти на каждую фразу тех двоих слушавшие взрывались негодованием, чего-то не хотели, и было одно непонятно, почему они не расходятся, а слушают.

Цыганов двинулся назад, остановился возле коновязи, присел на дышло распряженной повозки. Солдаты курили рядом, и он тоже скрутил козью ножку, попросил огонька.

— Что за буза? — спросил, кивая на митингующих, на далекое отсюда крыльцо. И тут же не удержался, сообщил свое: — Матрос давеча, когда шли возле Покровского плаца, сбрехнул, будто немцы под самой Москвой. Про это, что ль?

— Оно самое, — отозвался солдат, давший прикурить. — Я спервоначалу слушал, да надоело. Они куда меня зовут? Воевать. А я хочу? Только-только Расеюшка вздохнула, Ленин говорит: землю пахать надо, фабрики оживлять, сил наберем, потом все у немца отвоюем… И правильно! А энтим бы, — солдат указал на крыльцо, — энтим только бы наганами махать. Булки-то на чем растут, поди, с молодых лет так и не узнали.

— Враки все это, — сказал Цыганов. — Про немцев. Я двое суток на телеграфе караулил. Там бы уж такое не утаили. Не было никаких телеграмм…

Он хотел сказать еще, что видел самого народного комиссара Подбельского, разговаривал с ним и тот ничего тревожного не сказал, но толпа митингующих как бы разом охнула, и следом отчетливо, соединенные вместе сотнями глоток, возникли слова: «Не пойдем! Долой!»

Торчать во дворе стало неинтересно и хотелось есть. Цыганов все-таки отыскал кухню, похлебал жидкого супа из котелка. В казарме прилег на нары, хотел подремать, но во дворе шумели, казалось, пропустишь что-то важное, и он встал, устало побрел вниз. По малознакомым лицам во дворе понял, что теперь митингуют другие, полк имени 1 марта. И оратор был другой, высокий, черноволосый и в пенсне. Цыганову показалось, что он видел его однажды, стоя в карауле на почтамте. Или на телеграфе? Видел, видел, помнилась его властная манера держаться и как говорил, ну, точно приказывал каждым словом. В феврале это еще было, в конце зимы.

Но он все-таки спросил у соседа, кто выступает, а тот не знал, растолковали сзади: