Владимир Жуков - Страда и праздник

Матрос, единственный в солдатском карауле, не вставая с дивана, мечтательно воскликнул:

— Вот это жизня! По мне… Час послужил — и смена! А что, братцы, остался еще спиртик в Трехсвятительском? Сейчас бы горло промочить, самое время!

Матроса затеребили, чтобы поторапливался, он стал искать бомбы, все приговаривал: «Да я их тут отстегнул, две… лимонки». Потом вспомнил, что отдал их кому-то из оставшихся на Лубянке, опоясался черным ремнем с кобурой, вразвалку пошел к выходу, и было видно, что спирту он уже хлебнул предостаточно.

Николаев тем временем вполголоса отдавал приказания, расставлял людей. Грузовики загнали во двор, и ворота снова закрыли. Один из пулеметов поставили в окне так, чтобы держать под прицелом вход на станцию. Три группы стрелков отправились в обход здания.

Первым из персонала телефонистов, кого увидел Николаев, был старший инженер Коробов. Они встречались прежде в комиссариате, Коробов знал, что Николаев занимается радиосвязью, и теперь был крайне удивлен его появлением на станции. Впрочем, удивлялся он недолго: два стрелка с винтовками, стоявшие позади Николаева, без слов, одним своим видом объясняли, в чем дело.

— В городе мятеж, — сказал Николаев. — Я уполномочен наркомом Подбельским выключить станцию.

— Как? Всю? — брови Коробова поползли вверх.

— Да, всю. Все телефоны до единого.

Коробов растерянно молчал.

— Я… не могу. Это противоречит правилам!

— А то, что станцию занял караул мятежников, — это не противоречит? И вы, между прочим, преспокойно сидите, занимаетесь обычным своим делом!

— А что я мог? — запальчиво возразил Коробов. — Они ничего не требовали, станция нормально обслуживает город…

— И штаб мятежников тоже! — Николаев уже терял терпение. — Вы начнете, наконец?

Коробов вышел из-за стола.

— Хорошо, я повинуюсь. Но вся ответственность ляжет на вас!

Пройдя коридор и несколько лестничных маршей, старший инженер несколько успокоился. Спросил:

— Вы имеете в виду обесточить станцию? Отключить питание?

— Ни в коем случае! Отдайте распоряжение отключать телефоны по залам, но полностью. Потом мы включим те, которые нужны. — Николаев достал из кармана листок, который передал ему в Кремле Подбельский, и показал Коробову. — Вот список, составленный народным комиссаром.

Стрелков с оружием, по два человека, Николаев направил для контроля по этажам, себе назначил зал «А». Коробов собрал техников, сам первый выключил несколько панелей. Черная фибра с сотнями гнезд выглядела непривычно сиротливой без проводников-соединителей. Телефонистки удивленно смотрели со своих высоких табуретов, снимали наушники, не зная, радоваться ли неожиданному отдыху или ждать чего-то худшего.

Осталось выключить еще несколько панелей, и вдруг в дверях зала, где стоял часовой, раздались голоса. Кто-то громко настаивал, чтобы его пропустили.

Николаев быстро подошел к двери. Это шумел, оказывается, комиссар станции Пупко. Круглое лицо его с темными густыми бровями покраснело от раздражения, голоса он не сдерживал, размахивал в такт словам сжатыми кулаками:

— Почему меня не спросили? Я сижу, работаю, а тут приезжают… с пулеметами! Или я не комиссар станции? Или меня уже уволили?

— Успокойтесь, Самуил Яковлевич. Время не терпит. А я исполняю приказ Подбельского. В городе мятеж!

— Мятеж — это когда захватывают Центральный телефон! Вот, как вы!

— Мы его, между прочим, только что освободили. У вас на станции стоял караул левых эсеров… Или они вас больше устраивают?

Пупко снова замахал кулаками:

— Пусть меня сначала отстранят как комиссара, только потом я разрешу бесчинствовать на станции! Я здесь хозяин…

Николаев помолчал, выразительно вздохнул, показывая, что терпение его кончилось.

— О вашей дальнейшей судьбе говорить сейчас нет времени. Простите. — И приказал стрелку: — В зал не пускать!

Коробов поджидал его с наушником и рожком микрофона в руках. Вместе они подошли к щиту с гнездами кремлевских телефонов. Телефонистка слезла с табурета, посторонилась. Николаев достал из кармана список.

— Первым включаем телефон Предсовнаркома…

Коробов взялся за проводник со щупом, но тут же положил его на место. Приладил на грудь Николаева микрофон, надвинул на голову пружинящую скобу с наушником. Делал он это тщательно, будто готовясь к торжественному событию, лицо его порозовело.

Волнение передалось и Николаеву. Он кивнул, чтобы Коробов включал, напряженно следил, как штекер плотно вошел в латунное, тускло блестящее гнездо, и почти физически почувствовал, как по проводам пошел ток, как вот теперь в переговорной будке, рядом с кабинетом Ленина, уже звонит звонок…

— Алло!

Он ждал ответа, был весь в напряжении, но голос Владимира Ильича все равно показался неожиданным. И мнилось, прошла вечность, пока он смог сказать первое слово:

— Докладывает Николаев. С Центральной. Здесь был караул левых, мы его удалили. Станция теперь полностью выключена. Работает только ваш телефон, Владимир Ильич…

— Немедленно включайте по списку наши телефоны. Включайте Московский штаб.

— Хорошо. На всякий случай, Владимир Ильич, мой телефон… — Николаев осекся, вскинул глаза на Коробова, тот сразу понял, шепотом подсказал. — Мой телефон: тридцать пять — восемьдесят один…

Подбельский пробежал несколько шагов и лишь тогда почувствовал, как все-таки больно ногам после прыжка со второго этажа. Левую лодыжку сдавило, на пятку можно было ступать с трудом. Но он бежал и бежал, прижимая к боку портфель, а другой рукой придерживая шляпу.

Впереди переулок был безлюден, погони тоже пока не было, он видел, что не было, и все же поминутно оглядывался назад, пока не попалась подворотня и он не юркнул в нее, надеясь, что двор проходной, — тогда матросы совсем потеряют его из виду, а путь к недальнему отсюда зданию телеграфа окажется даже короче.

Теперь он понял, что конный патруль, как и предполагал шофер, был левоэсеровский, а не погнались всадники за автомобилем потому, что не очень надеялись сами справиться с арестом; они просто сообщили матросам, и те пришли… Черт! Надо же было попасть в такую ловушку!

Радости от того, что избежал ареста так удачно, прыжком со второго этажа, нашел выход из здания, он не испытывал; чувствовал только злость. Мятеж, восстание, которое прежде представлялось лишь как печальная возможность, обернулось для него грубой, насильственной реальностью.

Еле переведя дух от бега, с еще большей силой ощущая боль в ноге, он сразу, без лишних слов протянул часовому пропуск, и тот почтительно посторонился в дверях, пристукнул прикладом. Показал пропуск и начальнику караула, рослому молодцу со светлым чубом, не умещавшимся под фуражкой, — этот сидел за столом и преспокойно читал газету; пропуск он внимательно изучил тоже сидя и лишь потом встал, справился, что угодно.