Владимир Жуков - Страда и праздник

Прошьян перевел взгляд к стене дома, туда, где в окружении матросов стоял Дзержинский с Беленьким и еще двумя своими сотрудниками, и удивился двусмысленности своего стояния между теми и другими: похоже, с особым мнением! И, словно боясь, что кто-то именно так и подумает, стал боком спускаться к ораторам.

Карелин уже что-то кричал; Спиридонова смеялась, щеки ее густо, неестественно розовели, и только у Камкова лицо было хмурым, он прикусил губу и несколько раз с силой дернул за козырек фуражки.

— Товарищи! — вдруг громко выкрикнула Спиридонова. — Я хочу, чтобы вы поняли, какой груз взвалила история на ваши натертые ремнями ружей плечи. Вся Россия, преданная и проданная большевиками, смотрит на вас! В тяжкую минуту, когда правительство танцует под дудку немецких империалистов, когда революции, открывшей русскому крестьянству путь к светлому будущему, угрожает опасность, наш Цека, Цека партии социалистов-революционеров, пришел к единственно правильному выводу — смелым и открытым актом террора положить конец унизительному миру в Бресте, который заключили большевики!..

Крик не то радости, не то сочувствия прокатился по травяному склону. Многие повскакали с мест, и в ответ на эти крики Спиридонова одним движением сняла свою широкополую шляпу и помахала ею.

Карелин сложил руки рупором и попросил тишины. На склоне кое-как утихомирились.

— Согласно постановлению Цена, — объявил Карелин, все также держа руки у рта, — товарищ Спиридонова сейчас отправится на заседание Всероссийского съезда Советов. Она доложит там, что волею партии левых эсеров русский народ освобожден от Мирбаха!

На травяном склоне снова зашумели, но тонкий голос Камкова перекрыл шум:

— А вы, — Камков выбросил руку, указывая на стоящего возле дома Дзержинского, — вы будете служить нам гарантией безопасности Спиридоновой!

Все, словно по команде, обернулись к стене дома, куда указывал Камков. А оттуда вдруг донеслось неожиданно спокойное:

— В таком случае вам надо заранее нас расстрелять. Потому что, если Спиридонову арестуют, мы первые потребуем, чтобы ее ни в коем случае не освобождали.

Снова возник шум. Карелин что-то сказал Камкову, и тот кинулся вверх по склону, но наверху уже возникло движение, матросские форменки загородили фигуры пленников, двинулись за угол дома.

Спиридонова обеими руками поправила поля шляпы, повернулась к Прошьяну:

— Я не боюсь, Проша! Они меня не запугают!

Он кивнул в ответ, отвернулся. Ощущение бесполезности происходящего здесь, в штабе конного полка ВЧК, внезапно пришло минуту назад, когда он смотрел на матросов, уводящих арестованного Дзержинского, и не отпускало. Впрочем, может, оно пришло еще раньше, когда Дзержинский нежданно-негаданно явился сюда сам? Еще все ликовали, прибегали смотреть на возбужденного, прихрамывающего Блюмкина, повторяли его лихорадочные слова: «Мирбах убит!» А Беленький, такой ненужный в эту минуту, строгий, как гимназический инспектор, позвал Блюмкина за собой, и все уже сразу как-то поблекло, сбилось с задуманной колеи — он-то, Прошьян, сразу ощутил это, понял… Карелин, наверное, тоже. Ведь оправдывался, не наступал, не требовал, когда приехал Дзержинский: «Мирбах убит по постановлению ЦК партии левых эсеров!» Вышло ведь только дерзко, непослушно, не больше. И Дзержинский явился странный, не в военной форме, как всегда, даже сапог на нем не было — брюки навыпуск и какая-то гимназическая серая рубашка, подпоясанная тонким ремешком… Смотрел, как бы пропуская мимо ушей все эти громкие слова: «цека», «партия», «мир», «правительство», и только что ногой не топнул на них с Камковым: «Вы арестованы! Попов, если откажетесь их выдать, я вас пристрелю как предателя!» И пошел к своей машине в полной уверенности, что нашалившие Камков и Прошьян идут за ним… Вот потому-то они и не пошли! Не получалось политики, ерунда какая-то выходила. Юркнули в боковую дверь, и слава богу. Дзержинского окружили матросы, никто не заметил их вполне мальчишечьего бегства. Саблин, тот держался еще ничего, требовал у Дзержинского оружия, и ему помогали, громче всех слышался голос этого грубияна Протопопова, помощника Попова… Вот и теперь — митинг, опять громкие слова. И уж, наверное, в Берлин пришла телеграмма с известием о случившемся в германском посольстве, а здесь, в Москве, пока не видно, чтобы кто-нибудь всерьез принимал всю эту суету в бывшей Морозовской усадьбе. Между тем на нее-то, суету, главный расчет…

Молодой Саблин в щеголеватой военной форме, в новеньких наплечных ремнях вдруг возник рядом.

— Проша, вы что?

Прошьян вскинул голову, сделал вид, что заинтересован появлением Саблина.

— Где Жарков? Готовы они ехать?

— Уже, уже уехали. Вы говорили им о захвате телефонной станции? Экий вы, Проша, медлительный! Ну ладно, я сказал, напомнил. Сначала захватывают здание ВЧК, потом частью сил занимают станцию в Милютинском: там два шага всего от Лубянки… Но учтите, я не стану делать ваши дела, у меня свои. Даром, что ли, вы бывший нарком почт и телеграфов?

— Ладно, — Прошьян поморщился. — Можете не утруждаться.

Ему всегда не нравился Саблин. Не очень говорливый насчет идейных принципов и партийных программ, он ухитрялся исполнять в Красной Армии немалые обязанности комиссара Московского района Западной завесы и одновременно готовил выступление поповцев, взял на себя что-то вроде обязанностей их военного руководителя. «Наполеончик, паршивый Наполеончик», — мысленно обругал Прошьян Саблина и тут же подумал, что в нем заговорила ревность, не иначе. Ведь он сам, как член Военной коллегии, должен быть командиром; он и еще Александрович, этот прожженный авантюрист, под левоэсеровским давлением поставленный в помощники Дзержинскому. Они оба лучше других могли судить о положении в Московском гарнизоне, в отряде ВЧК, их данными пользовался ЦК, принимая решение о восстании. Но Саблину неймется, ишь раскомандовался… А впрочем, какая разница? Даже хорошо, что есть деловитый, в ремнях Саблин и полупьяный матрос Жарков, отправившийся завоевывать здание на Лубянке. Им ведь нечего терять, не о чем жалеть — что они, мальчишки, сделали для революции? Вот и ломают, крушат направо и налево. Вернее, готовы крушить и ломать…

Взгляд Прошьяна снова привлек травяной склон, по которому, кокетливо подхватив длинную юбку, поднималась Спиридонова. С криками, улюлюканьем ей помогали взбираться вверх несколько матросов — в пулеметных лептах, с бомбами у поясов. Вверху, возле угла дома, ломая кусты, выкатился автомобиль — наверное, для Марии, ехать в Большой театр, на съезд.

Где-то неподалеку, в толпе солдат, слышался зычный голос Попова:

— В Покровских казармах, ребята, лафа… Летят вверх тормашками комиссары! Теперь слушать меня! У кого с обмундированием плохо, в каптерку, справа от входа. Там и сапоги, и кое-что другое… душу повеселить. Понятно?