Владимир Жуков - Страда и праздник

Радостный рев заглушил слова командира полка. Прошьян поморщился: хоть один там понимает, что происходит?

Подошел Карелин.

— Сейчас собираемся в большой комнате. Я хочу предложить, чтобы ты и Черепанов шли в Покровские казармы. Надо поднимать войска…

— А Попов? — сказал Прошьян. — Слышите, что орет? За него уже и казармы, и какие-то казаки, и весь сразу Восточный фронт.

— Энтузиазм, — усмехнулся Карелин. — На митингах всегда полезно.

С минуту они молчали. Прошьян оглядел Карелина с ног до головы и вдруг удивился мысли, что в этом же пиджаке видел Карелина на заседаниях СНК, — тогда еще, до марта, наркома имуществ Российской Советской Республики. Прошьян поморщился. Боже, какой фарс! Но тут же остерег себя, словно сдерживая, преодолевая тошноту: нет, на удар отвечают ударом, все видели, как настойчиво звали большевиков не идти на позорную сделку в Брест-Литовске. Черт с ним со всем, как это теперь выглядит! Снявши голову, по волосам не плачут.

Твердо сказал:

— После захвата Лубянки отряд Жаркова займет телефонную станцию. А телеграфом я займусь сам!

Подбельский не стал дожидаться, когда грузовики с латышскими стрелками отправятся в Милютинский: Николаев появился в Совнаркоме в седьмом часу, запыхавшийся и смущенный. Как и предполагал Подбельский, он долго и напрасно ожидал автомобиль в комиссариате и в конце концов отправился с Большой Дмитровки пешком. И все бы ничего, путь недальний, но уже раскрутилась по команде Бонча проверка прохожих на подходах к Кремлю, у Манежа патрули кое-как пропускали, а в Кутафью башню — никак; хорошо, объявился помощник коменданта, знавший Николаева в лицо, приказал пропустить. Подбельский к тому времени уже предупредил Данишевского, караул из латышей выделили и грузовики, правда, их еще надо было найти, погрузиться. Он оставил все эти заботы на Николаева, сам только проводил в путь добровольца-мотоциклиста, вызвавшегося сгонять на разведку в Милютинский и, если что, предупредить по дороге караул.

В Охотном ряду Подбельский вдруг изменил маршрут, попросил шофера прежде заехать на Дмитровку, в комиссариат. Долгое ожидание Николаева навело на мысль, что так, в одиночку, хоть и со всей полнотой власти, он ничего не сделает. Нужны помощники, и нет одного — пусть его заменяет другой.

К счастью, заседал ЦИК Потельсоюза. Подбельский стремительно вошел в зал, склонился над ухом Любовича — он был председателем, — попросил срочно предоставить ему слово.

Коротко рассказал о том, что случилось в Денежном переулке, в германском посольстве; осторожно, как бы вскользь заметил о пришедшем в неповиновение отряде Попова и о том, что события могут иметь отклик в других районах города. От слова «мятеж» он воздержался — уже когда начал говорить, вдруг пришла мысль, что перед ним не только коммунисты: в ЦИК союза, избранный первым пролетарским съездом, вошли и эсеры, и анархо-синдикалисты, и максималисты — кто знает, не было ли кому известно сейчас больше, чем ему?

Но опасения, пожалуй, были напрасны. Он видел на лицах неподдельное возмущение, с мест полетели реплики, предложения всем составом ЦИК поступить в распоряжение Совнаркома, и он поднял руку, остерегая:

— Пока, товарищи, в такой мобилизации нет нужды. Гарнизон Москвы приведен в готовность, и он справится, если что. Но я хочу заметить, что как народный комиссар горжусь вашим единодушием. Оно говорит о том, что наша борьба за единение в профессиональном союзе дала прекрасные плоды… Мы могли бы для верности выделить лишь нескольких человек и послать их на телеграф — для устройства контроля и содействия караулу. Трех, я думаю, было бы достаточно.

Любович встал и тут же предложил двоих: Ермоленко и Ефретова. Подбельский их знал: Ермоленко представлял в ЦИК Томский почтово-телеграфный округ, а Ефретов — Петроградский почтамт, оба были коммунистами.

С места крикнули:

— Лихобабина! Он боевой!

Любович чуть слышно пояснил: «Максималист». Подбельский понимающе кивнул. Лихобабин тоже был известен — действительно боевой, за ним шла слава человека, много сделавшего у себя в Харькове для того, чтобы повернуть почтовиков в поддержку Советской власти: входил в «комитет пятнадцати», резко высказывался против саботажнической забастовки, декларированной Нижегородским съездом, а в нынешнем ЦИК его избрали одним из секретарей президиума.

«Ничего?» — уже взглядом переспросил Любович, имея в виду партийную принадлежность Лихобабина, и Подбельский кивнул в ответ: ничего. В конце концов даже хорошо, Советская власть — общая, и защищать ее политику надо всем.

Он шел к машине и чувствовал, как удовлетворение, даже гордость, о которой он говорил там, в зале, физически ощутимо охватывает его. Оставило напряжение, которое он словно бы вез на себе из Кремля, и чувство тревоги, какой-то неясной неизбежности. Все выходило не так, как в Октябре. Тогда перед ним была стена, сущая стена людей, владеющих тайнами передачи телеграмм и отправки писем, они могли делать, что хотели, против власти, закона, сила была на их стороне, на стороне каких-то комитетов, союзов, резолюций, собраний, их почтовой «демократии», и нужно было все переменить — и комитеты, и прежние резолюции, чтобы безмерно огромная машина связи в России была послушна власти, чтобы саботаж не был прямым ответом на каждый приказ и декрет. И значит, путь борьбы за новый Потельсоюз был верный, значит, был прав он, Подбельский, добившийся, чтобы дело Советской власти было и делом союза, желанием людей, а не послушной реакцией на команду сверху, как хотел того прежний нарком Прошьян… Вот, кстати, он сейчас там, в головке мятежников, — член ведь их ЦК. И пусть он попробует приказать почтово-телеграфным служащим! Посмотрим, что они скажут!..

— Теперь на телеграф? — спросил шофер.

— Да, но прежде заедем в Цека Потельсоюза. Туда, ближе к Покровке, у Чистых прудов…

— Известное дело, — усмехнулся шофер. — Бывший ресторан «Прогресс»…

С Дмитровки свернули на бульвары, быстро миновали Трубную площадь, булыжную крутизну возле Рождественского монастыря. Навстречу попалось два трамвая, но прохожих на тротуарах было меньше обычного — это бросилось в глаза уже за Сретенкой, за широким въездом в Милютинский переулок.

На перекрестке возле Мясницкой шофер свернул, проехал дальше, делая круг по переулкам, чтобы потом выбраться на бульвары, как положено, по движению. Он, видно, поздно заметил двух всадников, как темные тени выступивших из-за угла, очень резко нажал на педаль, для верности рванул еще и тормозной рычаг.

Лошади напугались, затанцевали, выбивая подковами звонкую металлическую дробь; всадники, пригибаясь к гривам, удерживали их, стараясь все-таки загородить проезд.