Леоиндов Леонидович - Я оглянулся посмотреть

— Ты подумал?

Ты начинал что-то мямлить, иногда это действовало, но чаще он покидал тебя, и ты продолжал стоять. Ожидание вердикта происходило в компании других наказанных учеников из разных классов — от самых младших до самых старших. Такое публичное унижение временно действовало, но отучить нас «разбивать рояль» не удалось даже Баранову.

Избежать встречи с директором мы пытались разными способами: старались играть тише, выставляли дозор. Иногда это помогало. Дело в том, что директор пользовался одеколоном «Русский лес», этот запах знало все училище. Мы могли его унюхать прежде, чем он нас пригвоздит взглядом, и смыться с глаз.

Андрюша Волков, у которого отец пользовался тем же одеколоном, что и Шеф, иногда разыгрывал нас. Он мазал отцовским одеколоном запястье и в самый неподходящий момент начинал размахивать рукой, имитируя опасность.

Баранов следил не только за сохранностью казенного имущества, но и за внешним видом учеников, особенно за длиной волос.

Обычно в канун праздников Баранов устраивал проверочные дни. Утром перед занятиями он встречал нас в вестибюле и всем, у кого были волосы длиннее положенного, выдавал пятнадцать копеек. Отвертеться было невозможно, и мы уныло плелись на Желябку в парикмахерскую.

В старших классах нам уже позволялось некоторое вольнодумство. И волосы подлиннее, и пиджак с брюками вместо школьной формы, но ни в коем случае не джинсы. Мы могли схлопотать наказание за что-нибудь яркое, носки, например. Или, как в моем случае, за папины арабские ботинки песочного цвета с прошитым рантом на толстой микропоре — предмет моей особой гордости, — которые не просто выделялись, а нагло кричали на фоне черных тупоносых ботинок на резиновой подошве. Поэтому я щеголял в них по улице и каждый раз предусмотрительно переобувался, приходя в училище.

В 5-м классе нам с Женей Олешевым дали пионерское поручение придумать от имени класса поздравление директору, у которого случился юбилей.

За день до события нас позвали на репетицию в пионерскую комнату. Мы прочли:

Владимир Константинович, Спасибо вам большое. Вас поздравляет в этот день Училище родное.

Желаем мы вам не болеть, Все время быть веселым И быть счастливей всех людей По городам и селам.

Наслушавшись «капустных» поздравлений, я без труда придумал эти строчки. Стихи произвели фурор. Я был очень польщен, вошел в экстаз и стал так безобразничать, что завуч выгнала меня из пионерской комнаты, а заодно запретила появляться на юбилее. Поздравлять директора пошел один Олешев.

Но пионерская комната запомнилась мне еще по одной причине. Как-то, опять же с Женькой, мы бежали мимо и вдруг обнаружили, что пионерская открыта, но в ней никого нет. В углу стояло знамя дружины, а рядом барабаны и горны. Удержаться от соблазна было невозможно. Женька расставил барабаны, я взял горн, и мы устроили первый в своей жизни джем-сейшн.

Татьяна Пантелеймоновна Маликова, учительница по сольфеджио и гармонии, была одной из немногих выпускниц нашего мужского училища. После войны из-за недостатка мальчиков один раз набрали девочек. Но Маликова вошла в историю и стала достоянием училища, прежде всего как профессионал. При этом она была удивительно кроткого нрава.

Интеллигентная Татьяна Пантелеймоновна обычно комментировала наше разгильдяйство и несобранность тихим ровным голосом:

— Вам жить, вам жить.

Но иногда не выдерживала и она. В такие минуты Татьяна Пантелеймоновна могла долбануть кулаком по роялю и гаркнуть на две октавы ниже, мгновенно приводя класс в чувство, а потом вновь перейти на subito piano (сразу тихо):

— А что вы хотели, серенькие мои?

Натура творческая, Маликова не ограничивала себя пятибалльной системой оценок. Она могла поставить ноль, который мы называли картошкой.

— Ой, корифей, — говорила она, выводя в дневнике картошку, — Ноль без палочки. Вам жить.

Но с большим удовольствием она поощряла наши успехи. Однажды Татьяна Пантелеймоновна предложила разрешить уменьшенный септаккорд таким образом, каким мы еще не проходили.

— Если кому-то удастся это сделать — поставлю шесть, — объявила она торжественно.

Женька Олешев сделал это.

Маликова вывела в его дневнике шестерку, а в скобках написала прописью: «шесть», — на всякий

Поначалу я кое-что понимал в сольфеджио и гармонии. Пока было простое голосоведение, у меня все получалось, но когда мы стали решать сложные гармонические задачи, появились проходящие из аккорда в аккорд ноты, и надо было долго думать, чтобы до чего-то додуматься, тут мне стало абсолютно неинтересно.

Я могу и сегодня написать голосовую партитуру для хора, могу написать хоровое произведение, но расписать партитуру для оркестра — это не ко мне. С годами я стал все меньше радовать Маликову и на ее уроках развлекал себя как мог. Однажды она поймала меня с поличным и записала в дневнике: «На уроке сольфеджио вкушал апельсинчик».

К этому времени я уже понял, что никогда не буду дирижером или хормейстером. Мотивация отсутствовала. В результате и по сольфеджио, и по гармонии на выпускном экзамене я еле-еле наскреб на тройку.

Пожалуй, самым ярким типажом среди учителей был Виктор Борисович Дружинин, преподаватель русского народного музыкального творчества (РНМТ). Мы звали Виктора Борисовича Дровосеком — за невероятно высокий рост, широкий шаг и длинные руки, которые постоянно двигались, как крылья ветряной мельницы. Мы развлекались тем, что, когда он шел по коридору широченными шагами, аккомпанировали его проходу, отбивая по подоконнику марш:

Старый барабанщик, Старый барабанщик, Старый барабанщик крепко спал…

Дровосек смотрел на это снисходительно.

Виктор Борисович учил нас плачам, причитаниям и запевкам. Не было никаких сомнений, что он знает все песни, придуманные когда-либо на Руси. Благодаря Дровосеку я узнал, что истинная русская народная песня совсем не византийско-цыганская «Калинка-малинка», а сложное по мелодическим ходам и темпу произведение.

Трихорд в кварте и трихорд в квинте — основу PH МТ — мы должны были отличать в любых народных произведениях.

И мы отличали. Потом я все забыл, но до сих пор помню:

Ой, сударыня ты моя, матушка,

Пошто рано сгинула.

На кого ты нас грешных, горьких, покинула…

Образ самого Виктора Борисовича Дружинина запомнился лучше его науки.

Дровосек был заядлым курильщиком, и на каждом уроке мы наблюдали его борьбу с самим собой. Дав нам задание, он подходил к окну, через какое-то время открывал форточку, еще через паузу доставал сигарету, долго ее мял и нюхал. Наконец, обращался к нам, чуть заикаясь:

— Если я не п-п-покурю, я умру.

И, не дожидаясь нашей реакции, зажигал сигарету и дымил в форточку.