Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

Лубяченко Эльвина Ивановна

1929 г.р., проживает, в г. Воротынске Калужской области

С 1936 года мы жили в небольшом флигельке на окраине довольно большого города с пятьюстами тысячами населения. Отец занимал неплохую должность, а мама занималась домашними делами, а вечером ходила на репетицию в заводской клуб. У нее был очень неплохой голос. Ну, а я с меньшей сестрой оставалась дома. За год до войны родители решили уехать снова в шахтерский поселок за двадцать пять км от города. Это была Родина родителей и наша. Хотели родители построить там домик и основательно там осесть. Уже и место для постройки присмотрели, но... началась война.

Утро было солнечным и ласковым. Проснувшись, я быстро подхватилась, натянула на себя сарафанчик и выбежала на улицу. На улице кучками стояли люди и о чем-то говорили приглушенными голосами. Показалось, что люди были чем-то обеспокоены. Потом пошли ко двору, где на летней кухне прикреплен был радиопередатчик. Из радиопередатчика неслось тревожное сообщение о том, что Гитлер нарушил мирный договор, который был заключен только год назад, и напал на Советский Союз. Не хотелось верить, что произошло что-то страшное. Люди многие плакали. Говорили, что бомбили Киев, Харьков и еще некоторые города. Харьков от нас был километров триста с лишним. Мы, дети, хоть нам и было по 12—13 лет, плохо отдавали себе отчет, что значит, если бомбили Харьков и другие города в течение ночи, по нашим соображениям, война от нас где-то близко.

Через несколько дней вечером подъехала машина, мы погрузили вещи и уехали снова в город, в наш флигелек.

Отца скоро взяли на фронт, а маму мобилизовали рыть противотанковые окопы.

Приближалась осень. Зачастили дожди. Мама простудилась. Она вся покрылась огромными фурункулами. Я ходила с нею на окопы, чтобы хоть немного ей помочь, но она все равно не выпускала лопату из рук. Мы, дети, вместе со взрослыми ходили в ночное дежурство на улицах, проверяли документы у прохожих. А беженцы все шли и ехали кто на чем! Особенно много было евреев. Мы сутками выстаивали в очередях под дождем, по колено в грязи, за мукой, за картошкой, за хлебом. Теперь мы уже понимали, что такое война.

Очень много солдат расквартировывали в каждом доме. В нашем маленьком флигеле и то каждую ночь по 10-12 человек ночевали. Все чаще стали бомбить город. Первой бомбой тяжело ранило мою тетю и убило ее соседа. Они шли на рынок, когда налетели самолеты и стали бомбить.

Прошла холодная и голодная зима. Наступил 1942 год, а 17 июля 1942 года вошли в город немцы. Вошли без боя. Город был окружен, а дальше за городом километрах в восемнадцати были сильные бои на переправе через реку Северский Донец.

Очевидцы потом говорили, что была очень страшная картина, очень много погибло наших солдат. На улицах происходило тоже что-то невообразимое. Люди чувствовали безвластие, тащили все, что попадалось под руки. Везли, несли, тащили волоком с мясокомбината и с мелькомбината, даже с овощной базы катили пустые бочки.

Да, во все времена были люди-патриоты и люди-предатели. Одни наши соседи очень ждали прихода немцев. Они говорили, что это, мол, идут наши кормильцы, а «кормильцы» в первые же дни своего прихода увели у этих соседей корову и забрали в комоде дорогие отрезы тканей.

Приближалась вторая военная осень. На улицах все чаще стали появляться люди с нашивками шестиконечных звезд. Это были евреи. Какая их ждала участь, никто точно не знал.

А однажды пришел к нам мамин брат. Он жил в другом конце города и не часто к нам захаживал. И одно то, что он пришел, означало уже, что что-то случилось неладное. У него были широко открыты глаза и катились по щекам крупные слезы. Мы долго не могли добиться, что произошло, а он все плакал и не мог сказать ни слова.

Потом он рассказал, что вывозил какой-то мусор за город (он работал ездовым на лошади) и вдруг увидел ужасную картину. Он увидел, как нескончаемой вереницей шли люди. Их было очень много, тысячи. Их гнали за город к большим оврагам и потом расстреливали. Стоял жуткий крик, от которого волосы дыбом поднимались.

А время шло. Приближался 1943 год. На соседней улице напротив нашего огорода на квартире жила переводчица. Русская молодая женщина, она жила с итальянским офицером, врачом, а работала в немецкой комендатуре. На работу и с работы она ходила через наш двор. Во дворе она как-то столкнулась с мамой, они немного поговорили, и она иногда стала к нам заходить, когда ее итальянец был на дежурстве в госпитале.

Мама обычно болтала с нею вроде неохотно, но сама как-то часто поглядывала в окно. Однажды Анна (так называли переводчицу) не стала заходить, а вызвала маму в коридор. Там они немного поговорили, и она ушла. А мама зашла какая-то взволнованная и стала собирать документы и кое-какие вещи. Дождавшись вечера, мы ушли к тетке, которая жила в трех километрах от нас.

Дней через пять мама мне сказала: «Ты маленькая, худенькая, ты не привлекаешь к себе внимания. Сходи домой, посмотри, все ли там на месте». И я пошла. Я приблизилась к дому с другой улицы. Издали увидела, что замок на двери висит на месте. Поэтому я не стала подходить к дверям, а стала заглядывать в окна, как будто чужой человек. И тут я увидела свежие следы немецких сапог. Я осмотрелась, но никого не увидела. Конечно, я догадывалась, что кто-то близко есть. Я не спеша направилась к воротам, но из-за угла дома вышел полицай с повязкой на рукаве и в немецкой форме. Я хотя и чувствовала, что кто-то близко есть, но когда он появился, я вздрогнула и остановилась. Я стала быстро сообра-жать, что мне делать. Полицай громко спросил: «Что ты тут делаешь и где твоя мать?» Я сказала, что я была у бабушки и вот, мол, пришла, а дома никого нет. Я было собралась быстро убежать в ту сторону, откуда пришла, но вдруг меня кто-то больно схватил выше локтя, и рявкнул: «Шагай!» и толкнул меня в сторону ворот, то есть в сторону комендатуры. Я не поняла, откуда взялся второй полицай.

Пока я шла от тетки, я придумывала все подходы и так вошла в роль маленькой дурочки, что мне почему-то не было очень страшно. Тем более я не знала истинной причины этого «спектакля». Конечно, этот «спектакль» мог для меня кончиться плачевно.

По-настоящему я испугалась уже когда в комендатуре у меня стали спрашивать, кто к нам приходил ночью. А я действительно никого не видела и почти спокойно сказала, что никто не приходил к нам ни ночью, ни днем. Тогда для первого раза мне влепили такую затрещину, что сначала я не поняла, где я нахожусь, и очень заболела голова. Тогда начали спрашивать, где мать. Я им ответила то, что полицаям, мол, что понятия не имею, была у бабушки, а дома никого нет. Анна, переводчица, вела себя так, как будто она меня знать не знает и видит впервые. Я решила, что, значит, так надо, и старалась даже не смотреть в ее сторону. А.еще страшней стало, когда я услышала где-то в соседнем помещении дикий мужской крик. Там, видно, кого-то пытали. Потом меня схватили за воротник, вывели во двор и втолкнули в