Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

какой-то темный сарай. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела человек двенадцать. Кто сидел, кто лежал. В сарае было ужасно холодно, и люди прижимались друг к другу, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Вызывали меня еще раза три, били по щекам и по голове, но это казалось не так страшно, как холод в сарае. Приносили нам пару раз объедки с итальянской кухни. К холоду, наверное, привыкнуть невозможно, а мерзнуть еще приходилось.

Дней через пять трое дюжих полицаев нас, пять человек, вывели и повели, не сказал нам, куда. Потом оказалось, что нас ведут на вокзал. Когда мы шли по перекидному мосту, мы увидели эшелон товарный, и по обе стороны стояли немецкие солдаты с собаками. Народу на вокзале было видимо-невидимо. Полицаи растолкали людей, протолкнули нас к солдатам и нас сразу загнали в вагоны, и стало ясно, что нас повезут в Германию. Я была меньше всех, мне было четырнадцать с половиной лет.

Те девчата, которые находились в вагоне (нас было в вагоне 17), так вот, эти девчата были забраны по повесткам, поэтому у них были в сумках какие-то вещички и кое-какая еда. А у меня не было ничего и одета я была слабо. Я плакала днем и ночью.

Мне дали два платья и еще кое-какие тряпки, чтобы обмотала ноги. Все равно большие пальцы на ногах я обморозила. Двери пока не закрывали, и мы в надежде увидеть среди толпы кого-нибудь из своих близких, толкались, старались пробиться к проему дверей.

Теперь уже трудно поверить, но я как-то обратила внимание на одного странного мужчину, который, как мне показалось, смотрел именно на меня и помахивал мне рукой. У него была окладистая черная борода, одет он был в румынской шинели, и островерхой шапке, которые носили румынские солдаты Уж очень этот мужчина чем-то похож был на отца.

Спустя годы, когда я вернулась уже из Германии, мать подтвердила, что это был действительно отец. Больше я его никогда не видела, он погиб в этом же

году. И по возвращении я узнала, что Анна-переводчица видела, как ночью приходил отец, и предупредила, чтобы ушли из дома и с ее помощью я попала в Германию, а не в «Бабий Яр».

Ехали мы в товарных вагонах, а зима была снежная и морозная. На второй день поезд остановили в степи. Немцы открыли двери и заставили нас нано-сить соломы в вагоны с недалеко стоящих скирд. Велико было желание убежать, но по такому снегу нечего было и думать о побеге — это было бы самоубийством. Сугробы были чуть не в человеческий рост.

С соломой было немного легче. Мы зарывались в солому, как поросята, прижимаясь друг к другу. Нам давали 200 г хлеба в сутки и грамм 100 чего-то наподобие кровяной колбасы. У нас были разные предположения насчет этой колбасы, но... голод не тетка. Нужду справляли прямо под двери.

Как-то остановился поезд и сказали, что дадут нам суп. Мы были рады и ждали этого момента, выглядывали в маленькие, затянутые колючей проволокой окошки, и поняли, что мы уже где-то в чужой стране. Но это была еще не Германия.

Два солдата водили по пять человек за супом. У меня не было никакой посуды и получилось, что я оказалась последней. Я так боялась, что мне не хватит, и когда я уже залезала в вагон, было так высоко, что я никак не могла залезть, и тогда меня подтолкнул солдат и я упала на банку с супом и суп мой разлился. Как же я плакала, сутки, наверное. Долгие годы я чувствовала запах этого супа и, казалось, нет ничего вкуснее овсяного супа.

Следующая остановка была уже в Польше. Мы там стояли четверо суток. Нам сказали, что ждем, пока освободятся бараки. На четвертый день нам дали почему-то чуть больше, чем обычно, хлеба, и мы поехали дальше. По какому-то «радио» мы узнали, что стояли мы в польском городе Люблине. А еще позже, когда уже возвращались домой на Родину, мы узнали, что в Люблине был крематорий, где сжигали людей.

Наконец-то привезли нас в концлагерь в городе Граево (это Польша, так нам сказали). Загнали эшелон на территорию концлагеря. Лагерь был огорожен в два ряда колючей проволокой, и вышки с автоматчиками. В бараках были двухъярусные нары из не- струганных досок. Посреди барака была железная бочка-буржуйка, которую топили дровами. Потом пригнали еще два больших эшелона с молодежью из Белоруссии. Два парня из белорусов сошли с ума. Одного через пару дней не стало, а другой бегал по баракам и что-то непонятное кричал. Кормили баландой из брюквы и гнилой картошки. Не помню, сколько мы были там.

Подогнали вагоны, погрузили нас и повезли в Германию. Ехали не спеша и на каждой остановке отцепляли по два вагона. Наконец-то мы приехали в город Вертхайм на Майне. Нас повели на биржу и начали раздавать помещикам. Это процедура длилась почти до вечера. Я опять оказалась последней. Когда меня показали моей хозяйке, она чуть не упала в обморок. Ей нужен был работник, а я была ходячий скелет, но ей сказали, что рабочих уже не будут привозить. Она, скривясь, согласилась меня взять. И потекли мои дни рабства...

Боже, как же мне было тяжело и не под силу, ведь было мне всего 14 с половиной лет. Десять коров, свиней много, девять гектар земли, так что пахать коровами приходилось и пилить лес. Собирали больше стирки. А стирали тогда вручную. Я свои худые пальцы растирала до живого мяса и плакала от нестерпимой боли, а меня еще и лупили чем придется. Спустя время, я привыкла, конечно. Ну, наверное, еще потому, что подросла.

Освободили нас американцы 2 апреля 1945 года. Все освобожденные съезжались в лагерь - пересыльный пункт. Это был бывший военный аэродром. Там было море народа: французы, поляки, итальянцы, бельгийцы, русские, конечно. Первых отправили домой французов, бельгийцев, голландцев. Полякам предложили ехать не то в Англию, не то во Францию. Итальянцам сказали, чтобы они добирались домой самостоятельно. Русских начали вывозить в конце июня. Сначала на машинах до Нюрнберга, а потом товарными вагонами аж до Одера. На Одере нас передали нашим. Неделю мы скитались в лесу, что находился недалеко от того места, где нас передали. В этом лесу уже побывало людей, которых со всей Германии передавали тут нашим, что лес уже не был похож на лес. Ни травиночки, и деревья, как после пожара. Потом нам сказали, что в городе Витенберге есть лагерь, где собираются русские, и потом оттуда отправляют на Родину.

До Витенберга добирались, как говорится, на подручных средствах. И пешком шли, и на попутных машинах, и на повозке лошадьми, не знаю, где мы ее выпросили. До лагеря добрались. Нам сказали, что перед нашим прибытием человек 500 отправили пешком. Это было страшно, ведь это был уже июль, а значит, по такой жаре идти много сотен километров. Мы не торопились, да и людей еще не собралось столько, чтобы отправлять. Потом прошел слух, что американцы узнали о том, что людей пешком гонят, приезжала какая-то делегация и пообещали дать машины студебекеры. Через несколько дней пригнали 18 машин, скомандовали «по машинам», и мы поехали. Конечно, лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Но мы ехали очень даже хорошо. Наш курс был на Ковель. Мы ехали через Польшу, и судьба сложилась так, что второй раз я попала в польский город Люблин. Мы проехали через город и на окраине остановились на ночлег. Нас везли военные. Я в этом эшелоне была самая молодая, и ко мне относились военные с уважением, как к малолетней девочке. Когда уже все расположились кто где, я увидела, что человек восемь офицеров группкой куда-то собрались идти. У одного я выпытала, куда они хотят идти, и стала просить, чтобы они меня взяли с собой. Они, конечно, категорически не разрешали, но я шла на расстоянии следом. Они шли смотреть люблинский Майданек, тот самый, где был крематорий, где сжигали людей. И я все увидела. Я и теперь все помню до мелочей. Могу рассказать, могу точно нарисовать крематорий. Вход в него был с двух сторон. Как зайдешь (с той стороны, с которой людей вводили) стояли бочки с человеческими волосами, в углу тут же кости. По левую же сторону — газовая камера, когда туда набивали людей, в потолке открывался небольшой люк и оттуда сыпалась известь, превращаясь в газ. Дальше по этой же стороне стоял длинный стол, обитый жестью. На этом столе расчленяли тела и потом бросали в печи. Печей там было восемь. Четыре с одной стороны и четыре — с другой. Там стоял мощный вентилятор, чтобы создавать тягу в печах. Метрах в ста от крематория были выкопаны рвы, туда бросали недогоревшие тела. Я не помню, сколько времени прошло с того времени, когда крематорий делал свое дело, до времени, когда мы это смотрели, но еще сильно воняло мертвечиной. Мы все плотно закрывали носы носовыми платками. Невозможно было дышать.