Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

Как-то я смотрел советскую кинохронику, где показывали колонну немецких захватчиков, шагавших по улицам Москвы и вспомнилось, что творили немцы с нами.

Пришли мы в лагерь Зеенштрассе, разместили в щитовые бараки на двухярусных нарах-кроватях. Вместо матрацев на кроватях лежало три квадратика, обшитых тканью из бумаги, древесные стружки и старенькое одеяло. Подушек не было, из посуды — ложка, кружка и миска. Жили мы в интернациональном лагере, но нас, русских, отгородили от иностранцев дополнительной решеткой. Между бараками были какие-то подвалы. Мы думали, что это для хранения картофеля, а оказалось, как позже узнали, это бомбоубежище.

Несколько дней по приезде мы не работали, как нам объяснили, был карантин. Кормили так: кружка чая с сахарином и хлеба батон 800 грамм на 4 человека. В обед только суп из шпината, подобие нашей капусты. Спать ложились без ужина. Обед в период карантина раздавал поляк маленького росточка, которого звали Гоголь. Гоголь очень плохо говорил по-русски, но хорошо матерился. Но мы кое-что понимали... У него была такая привычка. Раздав баланду по ковшику в первый день кормежки, он весело крикнул: «Кому добавки?» Мы, попив баланду, тут же на плацу из котелков, не видя подвоха, сбивая друг друга, бросились за добавкой в очередь. Но когда увидели, что счастливого первого обладателя баланды Гоголь огрел по спине ковшом, то очередь за добавкой так же быстро разбежалась. Остались в очереди наиболее выносливые. Удивительно то, что когда Гоголь объявлял добавку, подходили те, которые испытали на своей спине удар ковша.

Во время карантина один лагерник сбежал из лагеря. Мы были в бараках и о побеге ничего не знали.

Однажды раздался свисток полицейского. Это был сигнал к построению. Мы выстроились у своих бараков, потом всех нас скучили поближе, и я увидел лагерфюрере Рольфа с русской переводчицей Наташей (слышал, что она эмигрировала в Германию, когда назревала в России революция).

Я смотрел на эту пару и не обратил вначале внимания на двух полицейских с дубинками, около которых стоял молодой мужчина в форме красноармейца. Нестриженый, гимнастерка расстегнута, совершенно разутый, даже подвязки штанов не подвязаны. Наташа начала переводить то, что говорил Рольф: «Здесь стоит человек, который совершил побег из лагеря. За этот побег он будет строго наказан!» Стоящий рядом полицейский начал избивать несчастного резиновой дубинкой.

Дальнейшая судьба его нам осталась неизвестной. После карантина нас отправили на фабрику, на работу, как мы думали. Оказалось впоследствии, что это школа, подобие нашей ФЗО. Прибывших на фабрику распределили по местам. Это длинные верстаки-столы с тисками и набором слесарных инструментов. Нам, малолеткам, которые не смогли дотянуться до тисков, дали подмостки. Получил эти подмостки и я. Наш цех был разделен на две половины ученическими передвижными досками на ножках. Мы слышали возгласы детей на той стороне. Как-то, немножко освоившись, я с товарищами воспользовался тем, что мастер-немец был занят проверкой наших работ, нагнулся под доски и увидел таких же детей, только из-под фартуков просматривалась желтая форма гитлерюгенд. Каждый день в обед нам давали объедки, что оставались от них.

Месяца через 3-4 нас всех перевели работать на другую фабрику. Распределили каждому немцу по одному русскому. Я попал к Косину, это фамилия немца. Разговаривали с ним редко. Я начал понимать его, он, я думаю, меня. Как-то в разговоре он сказал: «Война — это нехорошо». А когда я сказал, почему Германия пошла на нас войной, он бросил работу и с жаром начал объяснять, как я понял его, что Сталин напал на Германию. Оказывается, я его не понял. Он хотел сказать, что если бы Германия не начала войну, войну начал бы Сталин. С тех пор на эту тему у нас не возникало разговора. В обеденный перерыв немцы вскрывали штули (это хлеб, переложенный маслом, колбасой и сыром). Мы уходили в туалет и коротали время среди других иностранцев.

В 1943 г. мы впервые увидели, как американская авиация бомбила Берлин. Весь Берлин был освещен ракетами на спускающихся парашютах, было светло как днем. Летели англо-американцы без прикрытия истребителей. В результате немецкие истребители нагоняли тяжело груженные бомбардировщики и расстреливали их. В эту ночь было сбито немцами много бомбардировщиков. Видели мы и спускающихся парашютистов. Полицейские на этот раз не загоняли нас в бомбоубежище.

Были случаи, чтобы не работать, вредили своему здоровью.

Вот характерный случай. Людиновский узник, Фомин Иван, как-то, ложась спать, просил товарищей дать ему по капельке маргарина, чтобы обварить себе руку. Он взял свою пайку маргарина и то, что дали товарищи, разогрел в баночке на буржуйке и вылил себе на руку с тыльной стороны кисти. Взвыв от страшной боли, он начал метаться по бараку, натыкаясь на стулья и другие предметы, а потом выскочил на улицу. Недели три он лечился. После этого его на фабрику не гоняли, работал в лагере.

По утрам нас постоянно будили полицейские. Однажды мы встали, слышу одиночные смешки, а потом смеялся почти весь барак. Оказалось, у моего друга от недоедания и переохлаждения перекосилось все лицо до неузнаваемости. Один глаз был полузакрыт, рот перекошен. Это получилось у Трефильцева Акима. Несчастный, не видя себя и ничего не подозревая, смеялся вместе со всеми, и чем сильнее он смеялся, глядя на других, тем сильнее вызывал смех товарищей. Услышав шум, влетел в барак полицейский и закричал «Руэ», а когда понял в чем дело, начал сам раскатисто смеяться.

Через некоторое время лагерникам выдали простенькую одежду и ботинки на деревянной подошве. Эта обувь приводила к тому, что мы начали болеть от плоскостопия. Не избежал этой болезни и я. Совершенно не мог двигаться. Положили меня в лагерный лазарет, установили диагноз, выписали бумажку и сказали, чтобы я сходил по такому-то адресу, в такой-то дом. Со страшной болью я дошел до указанного места. Немец молча обернул мои ноги бинтом, смоченным в каком-то густом растворе, через несколько минут, когда бинт высох, он снял с ног бинт, по форме напоминающий маленькие туфельки.

Через два дня мне дали стельки, в которые были вмонтированы дюралевые подставки. Через два дня я стал свободно передвигаться, не ощущая боли.

Приближался крах немецкой империи. Немцы стали не такими высокомерными и агрессивными, какими были. Красная Армия медленно, но упорно продвигалась с тяжелыми боями в глубь Германии. Подобревший немец, с которым я работал, однажды сказал: «Я видел русских солдат». Я ему не поверил, потому что иностранцы в туалете говорили, что русские в Кюстрине.

В Берлине наблюдался переполох. С утра до вечера улицы были заполнены беженцами. На тележках, детских колясках они везли и несли самое необходимое. Покидали Берлин, уходя на Запад. К систематическим бомбежкам Берлина мы за три года привыкли. Но теперь к бомбежкам присоединились взрывы артиллерийских снарядов. Фабрику, где мы работали, разбомбили. Берлин лежал в страшных руинах, наполненных дымом и гарью. Местными были устроены баррикады-завалы, чтобы не могли пройти русские танки. На перекрестках дорог были врыты танки, виднелись одни башни. Кругом все горело. Берлин находился в состоянии агонии. 19 апреля прозвучала последняя воздушная тревога, и не было отбоя до прихода Красной Армии и взятия Берлина.