Оливер Сакс - В движении. История жизни

Макдональд Кричли в своей биографии Уильяма Р. Говерса, викторианского невролога (и ботаника-любителя), писал: «Для него неврологические больные были чем-то подобным флоре в тропических джунглях». Как и Говерс, я иногда вижу в своих пациентах с необычными нарушениями отличные от наших, экстраординарные сущности и формы жизни.

Примерно в это время мы обсуждали эксперимент с Лейбом Шейнбергом, моим шефом в колледже Эйнштейна. Он спросил: «Сколько пациентов у вас получают леводопу?» – «Трое, сэр!» – с готовностью ответил я. «Ха-ха, Оливер! – сказал Лейб. – У меня на леводопе сидят три сотни». Уязвленный его сарказмом, я заявил: «Зато о каждом своем пациенте я знаю в триста раз больше, чем вы о каждом своем». Серийность необходима – всякого рода обобщения делаются на основе обработки большой массы пациентов; но необходимо изучать и конкретное, особенное, глубоко личностное, поскольку природу и характер неврологического состояния невозможно определить, не занимаясь жизнью конкретного больного и не описывая его индивидуальный случай.

В августе 1969 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала большую иллюстрированную статью Израиля Шенкера, где тот описывал случаи «пробуждения» моих больных с постэнцефалитным синдромом. Также он коснулся того, что я называл эффектом «йо-йо» (неожиданные колебания в реакции на препарат) – феномен, который не описывал никто из моих коллег и который не был отмечен в случаях с другими пациентами – до определенного времени (этот эффект тогда был назван эффектом «включения-выключения»). Леводопа была объявлена «лекарством, творящим чудеса». Я же, комментируя все это в статье, писал, как важно обращать внимание на образ жизни пациента и на обстоятельства, в которых он находится, а не только на то, как лекарство воздействует на мозг.

И страх, потому что, читая ее, я думал: а есть ли мне в этом мире место? Лурия уже увидел, сказал, написал и продумал то, что мне только предстояло сказать, написать и продумать. Я был так расстроен, что порвал книгу на две части (пришлось покупать один новый экземпляр для библиотеки и один для себя).

Возможно, в этом на меня оказал влияние Уильям Джеймс, который писал о своем учителе Луи Агассисе, что тот «запирал студента в комнате, заполненной панцирями черепах или лобстеров или раковинами устриц – без каких-либо книг или пособий, и не выпускал, пока студент не открывал все тайны и особенности этих объектов».

Все было иначе во время забастовки 1984 года, когда никому не позволяли пересекать линию пикета в течение сорока семи дней. Многие пациенты пострадали, а тридцать из них, как я писал в письме к отцу, умерли от недостатка ухода – несмотря на то, что сама администрация и временные служащие пытались оказать им помощь.

Раймонд Грин из издательства «Хайнеманн» (тот, который написал положительную рецензию на «Мигрень», когда она вышла в 1971 году) хотел подрядить меня на написание книги о паркинсонизме – «такой же», как «Мигрень». Это предложение и воодушевило меня, и расстроило: я не хотел повторяться, я чувствовал, что должен написать совершенно не «такую» книгу; но вот какую книгу я должен написать – не знал.

Когда несколько месяцев спустя я вернулся в Лондон, сам дядя Дэйв был уже смертельно болен. Я навестил его в больнице, но он был слишком слаб, чтобы долго разговаривать. Как это ни печально, но это был мой прощальный визит к человеку, который сыграл такую важную роль в моем детстве – роль наставника. А я так и не узнал, какой была моя мать в ее детские годы.

После смерти матери и по завершении «Пробуждений» (книга пока не имела заглавия) меня посетило странное, почти навязчивое желание читать и смотреть пьесы Ибсена. Ибсен взывал ко мне, он соответствовал моему состоянию, и именно его, только его голос я мог слышать и выносить. Вернувшись в Нью-Йорк, я сходил на все постановки Ибсена, которые там шли, но не увидел ни одного представления пьесы, которую особенно хотел посмотреть – «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». Наконец в середине декабря я обнаружил, что она идет в маленьком театре в Северном Массачусетсе, и сразу же отправился туда, несмотря на плохую погоду и предательские дороги. Это было не лучшее из возможных представлений, но я отождествлял себя с Рубеком, художником, страдающим от чувства вины. Именно тогда я и решил назвать свою книгу «Пробуждения».

Оден также оставил в Нью-Йорке свой стереопроигрыватель и все свои пластинки (огромное количество со скоростью на семьдесят восемь и много долгоиграющих) и попросил меня «присмотреть» за ними. Я много лет хранил их и проигрывал, хотя с каждым годом становилось все труднее менять трубки на усилителе. В 2000 году я все передал в архив Одена Нью-Йоркской публичной библиотеки.

Русское издание данной книги называется «Потерянный и возвращенный мир». – Примеч. пер.

Его письмо зазвучало в совершенно иной тональности, когда он рассказал мне удивительную историю о своей встрече с Павловым: старик (Павлову было за восемьдесят), выглядевший как Моисей, разорвал первую книгу Лурии напополам, бросил к его ногам и закричал: «И вы называете себя ученым?» Этот поразительный эпизод Лурия рассказал с живостью и энергией, которые позволили мне осознать и комические, и трагические аспекты этой истории.

В 2007 году я начинал пятилетний срок в должности профессора неврологии в Колумбийском университете, и мне предстояло пройти медицинское собеседование, чтобы быть допущенным к работе в больнице. Кейт, мой друг и ассистент, была со мной, и в один из моментов беседовавшая со мной сестра сказала, что хочет узнать у меня нечто очень личное, а потому мисс Эдгар должна покинуть комнату.

– В этом нет необходимости, – заявил я. – Она посвящена во все мои проблемы.

И думая, что сестра хочет задать мне вопрос о моей интимной жизни, я, не дожидаясь вопроса, выпалил:

– Секса у меня не было тридцать пять лет.

– О, бедняга, – улыбнулась сестра. – Нам придется что-то решить с вами в этом смысле.

Мы все рассмеялись, потому что она просто хотела узнать у меня номер моего свидетельства социального страхования.

Только через несколько лет странные нестабильные состояния, которые я наблюдал у своих пациентов с постэнцефалитным синдромом, были отмечены у «обычных» больных паркинсонизмом, которых поддерживали леводопой. Эти пациенты, с более стабильной нервной системой, могли не обнаруживать описанные эффекты в течение нескольких лет (у моих же больных они развивались в течение недель или месяцев).