Оливер Сакс - В движении. История жизни

Через несколько лет, отработав свой последний курс в Гарварде, Стив впал в кому и умер. Дело выглядело так, будто последнее время он держался только усилием воли; теперь же, завершив семестр и увидев вышедшей из печати свою последнюю книгу, он был готов остановиться. Умер Стив дома, в библиотеке, окруженный книгами, которые он так любил.

В начале марта 1896 года, вскоре после публикации «Шляпы», я получил письмо от мистера И., художника с Лонг-Айленда. Он писал:

Я довольно успешный художник, и мне больше шестидесяти пяти лет. Второго января этого года я ехал на своей машине, и в меня, со стороны пассажира, влетел маленький грузовик. В кабинете экстренной помощи в больнице мне сказали, что у меня сотрясение мозга. Когда же мне начали проверять зрение, обнаружилось, что я не различаю цвета и буквы. Английский алфавит как будто поменяли на греческий. Я видел все так, словно это был черно-белый фильм по телевизору. Но через несколько дней я снова стал различать буквы, а зрение стало невероятно острым, как у орла – я мог с расстояния в квартал заметить извивающегося на земле червяка. НО У МЕНЯ ПОЛНАЯ ЦВЕТОВАЯ СЛЕПОТА! Я ходил к офтальмологам, которые ничего не знают об этих делах с цветовой слепотой. Посещал неврологов – все впустую. Даже под гипнозом я не вижу цвета. Я прошел все возможные исследования. Вы знаете, как они называются. Мой рыжий пес теперь стал темно-серым, томатный сок у меня черный, а цветной телевизор – черно-белое убожество.

Мистер И. жаловался, что в этом ужасном, «свинцовом» черно-белом мире люди выглядят отталкивающе, а живопись невозможна. Сталкивался ли я с такими состояниями? Могу ли я определить, что с ним случилось? Могу ли ему помочь?

Я ответил, что слышал о случаях приобретенной ахроматопсии, но сам никогда ее не наблюдал. Не уверенный, что я способен спасти мистера И., я пригласил его приехать.

Мистер И. утратил способность воспринимать цвета после того, как в течение шестидесяти пяти лет видел их нормально. У него появилась цветовая слепота, и он стал видеть мир, «… словно это… черно-белый фильм по телевизору». Внезапность произошедшего никак не вязалась с обычно медленными процессами деградации колбочковых клеток сетчатки и, напротив, предполагала, что катастрофа произошла на более высоком уровне, а именно в тех отделах мозга, которые отвечали за восприятие цвета.

Более того, стало очевидно, что мистер И. утратил способность не только видеть цвет, но и представлять его своим внутренним взором. Теперь он видел только черно-белые сны, и даже аура его мигрени была обесцвечена.

За несколько месяцев до этого я приехал в Лондон на момент публикации «Шляпы», и коллега пригласил меня на конференцию, которая проходила в Национальной больнице на Куин-сквер.

– Семир Зеки делает доклад, – сказал он. – Он на восприятии цвета собаку съел.

Зеки исследовал восприятие цвета, снимая сигналы с электродов, вживленных в зрительную зону коры головного мозга обезьяны, и показал, что за конструирование цветового образа ответственен исключительно один ее отдел (V4). Он полагал, что в человеческом мозге должна быть подобная же зона. Я был очарован докладом Зеки, и особенно – словом «конструирование» в отношении восприятия цвета.

Работа Зеки открывала перспективы совершенно новых способов исследования; она заставила меня думать о возможной нейронной основе сознания так, как никогда до этого о ней не думал, а также прийти к выводу, что с нашим новым представлением о мозге и резко возросшими возможностями в деле измерения активности индивидуальных нейронов в живом и мыслящем мозге мы можем определить то, как и где «конструируются» различные виды нашего опыта. Эта мысль возбуждала. Я осознал, какой огромный скачок неврология сделала с той поры, когда, в начале 1950-х годов, я был студентом, и мы даже представить не могли, что скоро сможем снимать информацию с индивидуальных клеток мозга активного, сознающего и воспринимающего мир животного.

Где-то в это время я отправился на концерт в Карнеги-холл. Программа включала «Большую мессу до минор» Моцарта и, после перерыва, его же «Реквием». В нескольких рядах позади меня сидел молодой невролог Ральф Сигел – мы мельком встречались с ним за год до этого, когда я приезжал в Институт Солка, где Ральф считался одним из протеже Фрэнсиса Крика. Когда Ральф увидел прямо перед собой грузного человека с записной книжкой, который на протяжении всего концерта что-то писал не отрываясь, он понял, что это – я. Он подошел, представился, и я его сразу узнал – не по лицу (для меня все лица выглядят одинаково), а по его огненно-рыжим волосам и порывистым возбужденным движениям.

Ральфу было любопытно: что же это я писал на протяжении всего концерта? И воспринимал ли я музыку? Конечно, сказал я ему, я отлично воспринимал музыку, и не просто как фон к тому, что я делал. Мне пришлось процитировать Ницше, который тоже любил писать на концертах; он любил Бизе и однажды написал: «Бизе делает меня лучше как философа».

Я же сказал, что Моцарт делает меня лучше как невролога и что писал я о пациенте, которого осматривал, – о художнике, утратившем способность к цветовому зрению. Ральф страшно заинтересовался – он слышал об этом художнике от Фрэнсиса Крика, которому я описывал случай с мистером И. Сам Ральф занимался исследованием зрительной системы у обезьян, и ему очень хотелось бы поговорить с моим художником о том, что тот видит (или не видит), – обезьяны же не могли ему рассказать о своих ощущениях! Он составил схему из полудюжины простых, но очень эффективных тестов, которые могли бы определить, на каком уровне дает сбой в мозге пациента система конструирования цветового образа.

Ральф всегда мыслил в терминах физиологии – в отличие от неврологов (включая меня), которые вполне бывали удовлетворены феноменологией болезни или повреждениями головного мозга, мало думали по поводу соответствующих механизмов, происходящих в мозге, и совсем не думали о главном вопросе: как мозговая активность формирует сознание и интеллектуально-эмоциональный опыт человека. Для Ральфа же все вопросы, связанные с мозгом обезьяны, все данные, которые он аккуратно собирал, центрировались вокруг принципиального вопроса – взаимоотношения мозга и сознания.

Стоило мне начать рассказывать ему истории о том, что испытывают мои пациенты, Ральф сразу же переводил разговор на поле физиологии. Какие части мозга были задействованы? Что происходило? Можно ли смоделировать происходящее на компьютере? Он от природы был хорошим математиком, имел степень по физике и обожал компьютерную неврологию, занимаясь моделированием и симулированием нейросистем [83] Когда я показал Ральфу сложный рисунок мигреневой ауры (шестиугольники, геометрические фигуры различной формы, включая фрактальные), он проявил к этому огромный интерес. Он смог смоделировать некоторые из этих фигур на нейронной сети, и в 1992 году мы включили его работу в приложение переработанного варианта «Мигрени». Математическая и физическая интуиция Ральфа позволила ему осознать, что важнейшими факторами любых природных процессов, относящихся к любой науке – от квантовой механики до неврологии, – являются хаос и способность систем к самоорганизации, что привело нас к еще одному эпизоду сотрудничества, когда в новое издание моих «Пробуждений» мы включили наше общее приложение под названием «Хаос и Пробуждения». .