Оливер Сакс - В движении. История жизни

Мы с Фрэнсисом продолжали общаться по разным поводам. Я пространно описывал ему пациента, которого я назвал Вергилий, – его зрение было восстановлено после того, как всю жизнь он оставался слепым. Я делился своими мыслями о языке глухонемых, а также о том, как у глухих певцов меняют специализацию отвечающие за звук отделы головного мозга. Более того, когда я сталкивался с проблемными вопросами, относящимися к визуальным впечатлениям или способности видеть, я всегда вел с ним что-то вроде мысленного диалога. Я думал: что бы по этому поводу подумал Фрэнсис? Как бы он объяснил этот факт? Как бы он исследовал его?

Присущий Фрэнсису творческий накал и его бурлящая креативность, поразившие меня при первой встрече в 1986 году, сочетались в нем со стремлением всегда смотреть вперед и видеть перспективу на много лет, как для себя, так и для других. Поистине, можно было подумать, что он бессмертен. Почти девяностолетний, Крик продолжал писать одну за другой блестящие проблемные статьи, не выказывая ни усталости, ни слабости и никогда не повторяясь. Поэтому для всех было ударом то, что в начале 2003 года у него возникли серьезные проблемы со здоровьем. Может быть, я чувствовал это подспудно, когда писал Фрэнсису в мае 2003 года, хотя не в этом состояла главная причина того, что я решил ему написать.

В тот момент я начал думать о времени – времени и восприятии, времени и сознании, времени и музыке, времени и движении. В частности, я вернулся к вопросу о том, а не иллюзия ли представленный нашим глазам непрерывный поток времени и движения, и не состоит ли наш зрительный опыт из серии вневременных «моментов», которые сплавлены в единое целое неким высшим механизмом мозга. Я вновь обратился к «кинематографической» последовательности статических кадров, о которой поведали мне мои больные, страдавшие от мигрени, и с которой я сам однажды столкнулся (я столкнулся с этим и некоторыми другими расстройствами восприятия, когда пробовал сакау в Микронезии).

Когда я рассказал Ральфу, что начал об этом писать, он сказал:

– Вам нужно прочитать последние работы Крика и Коха. Они полагают, что зрительная способность оперирует серией «моментальных фотографий», то есть вы думаете об этих явлениях параллельно.

Я написал Фрэнсису, приложив рукопись своей статьи о времени. Вдогонку я приложил экземпляр своей последний книги «Дядя Вольфрам», а также несколько последних статей, посвященных моей любимой теме – зрению. 5 июня 2003 года Фрэнсис прислал мне длинное письмо, полное интеллектуального огня и жизнерадостности, без всяких намеков на болезнь. Он писал:

Я получил огромное удовольствие, читая про Ваши ранние годы. Мой дядя тоже помогал мне проводить нехитрые химические опыты и выдувать стекло, хотя Ваша любовь к металлам мне не была свойственна. Как и Вы, я находился под большим впечатлением от периодической таблицы и идей, относящихся к структуре атома. В выпускном классе школы «Милл-Хилл» я делал доклад об атоме Бора и квантовой механике, объяснял периодическую таблицу, хотя не знаю, насколько хорошо я все это понимал.

Меня заинтересовала реакция Крика на «Дядю Вольфрама», и я написал ему, поинтересовавшись, насколько велика степень преемственности между тем тинейджером из школы «Милл-Хилл», который делал доклад об атоме Бора, физиком, которым он стал впоследствии, ученым, открывшим «двойную спираль», а также его сегодняшним состоянием. Я процитировал письмо, которое Фрейд написал в 1924 году Карлу Абрахаму (Фрейду было тогда шестьдесят восемь), где говорил: «Если я попытаюсь отождествить себя с человеком, который писал о спинномозговом узле миноги, мне будет трудновато сохранить единство и целостность своей личности. Хотя писал об этом именно я».

В случае с Криком эта кажущаяся непоследовательность была еще заметнее, поскольку Фрейд с самого начала был биологом, хотя тогда и интересовался анатомией примитивных нервных систем. Фрэнсис, напротив, получил степень по физике и во время войны работал с магнитными минами, после чего получил докторскую степень по физической химии. И только тогда, когда ему было уже за тридцать и когда обычный ученый уже глубоко увяз бы в том, что делает, он претерпел трансформацию, «перерождение», как он это позже назовет, и повернулся лицом к биологии. В своей автобиографии «Погони страсть и ярость» [85] Фраза из первой строфы «Оды к греческой вазе» Дж. Китса «What mad pursuit». – Примеч. пер. Крик пишет о различиях между физикой и биологией:

«Естественный отбор почти всегда основан на том, что было до этого… Именно в силу результирующей сложности биологические организмы так трудно разделить на составляющие. Базовые законы физики могут легко быть выражены в простейших математических формулах, и они, вероятно, релевантны для всей Вселенной. Законы биологии, напротив, являются чаще всего лишь широкими обобщениями, поскольку описывают достаточно сложные (химические) механизмы, которые на протяжении миллионов лет возникли в результате естественного отбора… Сам я, до тех пор пока мне не исполнилось тридцать, знал очень немногое о биологии и только самые общие вещи… моей первой степенью была степень по физике. Мне потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к совершенно иным способам мышления, принятым в биологии. Это все равно что быть рожденным заново».

К середине 2003 года болезнь Фрэнсиса стала брать свое, и я начал получать письма от Кристофа Коха, который в это время уже проводил с ним по нескольку дней в неделю. Они настолько сблизились, что многие их мысли рождались в диалоге, во взаимодействии, и то, что писал мне Кристоф, было конденсированным выражением их общей мысли. Многие его предложения начинались словами: «У нас с Фрэнсисом есть еще множество вопросов по поводу вашего опыта… Фрэнсис думает так… Что до меня, то я не уверен…». И так далее.

В ответе на мою статью о времени (ее вариант позже появился в «Нью-Йоркском книжном обозрении» под названием «В реке сознания») Крик подробнейше расспросил меня о том, насколько интенсивным бывает мерцание в мигреневой ауре. Его мы обсуждали лет за пятнадцать до этого, во время наших первых встреч, но, очевидно, мы оба все забыли, так как в ранних письмах о мерцании не было ни слова. Похоже, что тогда мы просто не могли прийти ни к какому решению, и оба, каждый по-своему, убрали эту нерешаемую проблему на дальнюю полку, «забыли» про нее, вывели на уровень подсознательного, где она должна была дозревать с тем, чтобы через полтора десятилетия мы вновь взялись за ее решение; теперь мы были гораздо ближе к ответу на волновавший нас вопрос. Я так напряженно думал об этом, что в августе 2003 года понял, что должен навестить Фрэнсиса в Ла-Джолле.