Оливер Сакс - В движении. История жизни

Я оставался в Ла-Джолле в течение недели и часто навещал Ральфа, который вновь работал в Институте Солка. Там царила (так по крайней мере мне показалось во время моего краткого визита) атмосфера взаимопонимания и сотрудничества, которая пришлась по душе Фрэнсису, когда он впервые приехал туда в середине 1970-х годов, и которая с тех пор, благодаря его присутствию, стала еще очевиднее. Несмотря на возраст, он все еще оставался в институте центральной фигурой. Ральф показал мне его машину, у которой номер состоял только из букв A, T, G и C – индексы четырех нуклеотидов ДНК, и я обрадовался, увидев высокую фигуру Крика, входящего в лабораторию, по-прежнему прямую, хотя передвигался Фрэнсис медленно, опираясь на трость.

В один из дней я делал презентацию, и, как только я начал, вошел Фрэнсис и тихо сел в глубине зала. Я заметил, что большую часть времени он сидит с закрытыми глазами, и думал, что он спит, но, когда я закончил, Крик задал несколько вопросов столь острых, что я понял: он ни слова не пропустил из того, что я сказал. Мне говорили, что его закрытые глаза обманывали уже многих гостей, которые впоследствии понимали, что за этим скрывается напряженное внимание, а также самый острый и глубокий ум из всех, с которыми они когда-либо встречались.

В мой последний день в Ла-Джолле, когда из Пасадены приехал Кристоф, нас всех пригласили приехать к Крику и его жене Одиль на ланч. Мы не «ехали», а, скорее, «взлетали»: нам с Ральфом казалось, что мы бесконечно поднимаемся вверх, минуя один резкий поворот за другим, пока не достигли дома, где жил Крик. Стоял прекрасный солнечный калифорнийский день, и мы все устроились за столом напротив бассейна (вода в бассейне была ярко-голубой, но не потому, сказал Крик, что стены бассейна были синего цвета, а небо над ним таким голубым: местная вода содержала мельчайшие частички, которые, подобно пыли, преломляли свет). Одиль приготовила всякие вкусные вещи: лосося, креветок и спаржу, а также специальные блюда для Фрэнсиса, который был на химиотерапии и ограничивал себя в еде. Хотя Одиль и не участвовала в разговоре, я знал, как внимательно она, будучи художницей, следит за работой мужа – именно она для знаменитой статьи 1953 года сделала рисунок двойной спирали, а пятьдесят лет спустя, в 2003 году, – фигуру застывшей бегуньи для столь восхитившей меня совместной статьи Крика и Коха, где они обсуждали «гипотезу моментальной фотографии».

Сидя рядом с Фрэнсисом, я видел, что его густые брови стали еще более густыми и седыми, и это сделало его еще больше похожим на мудреца и пророка. Взывающая к благоговейному почитанию внешность Крика то и дело вступала в конфликт с его посверкивающими глазами и озорным юмором. Ральфу не терпелось рассказать ему о своей последней работе – новой форме оптического моделирования, позволяющей увидеть структуры живого мозга почти на клеточном уровне. До этого времени наблюдать деятельность мозга в таком масштабе не удавалось никому, а именно на этом «мезоуровне» Крик и Джералд Эдельман – несмотря на все существующие между их подходами различия – локализовали функциональные структуры мозга.

Фрэнсис был по-настоящему взволнован новой техникой и картинками, которые представил Ральф, но в то же время он засыпал того массой острых вопросов, расспрашивая в деталях и с пристрастием, но конструктивно.

Самые близкие отношения у Крика, помимо Одиль, были с Кристофом, его «научным сыном», и было чрезвычайно трогательно видеть, сколь нежно любят и глубоко уважают друг друга эти два человека, разделенные по возрасту сорока годами, столь отличные друг от друга по темпераменту и жизненному опыту. Кристоф был вызывающе, романтически телесен, обожал лазать по скалам и носил яркие рубашки; Фрэнсис был почти аскетически рационалистичен, его мышление было настолько лишено личностной окраски и эмоций, что Кристоф иногда сравнивал своего учителя с Шерлоком Холмсом. Фрэнсис с гордостью, почти отцовской, говорил о готовящейся к выходу книге Кристофа, «В поисках сознания», а также о работе, «которую им предстоит делать после ее выхода». Он обрисовал программу дюжины исследований на простирающиеся впереди годы работы, относящейся главным образом к темам, интегрирующим принципы молекулярной биологии и нейронауки. Мне вдруг пришло в голову: а что думают и Кристоф, и Ральф (для нас всех, включая Фрэнсиса, это было ясно) по поводу все ухудшающегося здоровья Крика – вряд ли ему доведется увидеть нечто большее, чем самое начало этой огромной исследовательской программы. Как я чувствовал, Фрэнсис не боялся смерти, но, принимая ее неизбежность, он был печален оттого, что ему не удастся дожить до чудесных, почти невообразимых научных достижений двадцать первого века. Центральная проблема науки, проблема связи сознания с его неврологическими основаниями, будет, как он был убежден, решена к 2030 году.

– Вы это увидите, – говорил он Ральфу.

И, обращаясь ко мне, добавлял:

– И вы тоже, Оливер, если доживете до моих лет.

В январе 2004 года я получил от Фрэнсиса последнее письмо. Он прочитал мою статью «В реке сознания» и написал: «Читается очень хорошо, хотя, как я думаю, лучше было бы назвать работу “Является ли сознание рекой?”, так как последний тезис статьи – это тезис сомнения в изначальной посылке». Я согласился с Криком.

В конце письма стояло: «Приезжайте как-нибудь на ланч».

В середине 1950-х годов, когда я все еще был студентом, существовала непроходимая стена между нейрофизиологией и реальностью неврологических расстройств, которым были подвержены пациенты. Неврология продолжала исповедовать клинико-анатомический метод, который веком раньше разработал Поль Брока: определяем зоны повреждений в мозге и соотносим с симптомами. Так, нарушения речи увязывались с поражениями центра Брока (центр речи), паралич – с повреждениями зон, отвечающих за движение, и так далее. Мозг представлялся собранием или мозаикой маленьких органов, каждый из которых имел свою специфическую функцию, и все они были каким-то образом связаны. Но как работает мозг в целом, никто не знал. Когда в начале 1980-х годов я писал книгу «Человек, который принял жену за шляпу», мое мышление было основано именно на этом подходе, в рамках которого нервная система понималась как нечто строго установленное и инвариантное, где «заранее определенные зоны» строго соотносились с теми или иными функциями.

Такая модель полезна, скажем, при определении зоны поражения у человека, страдающего афазией. Но сможет ли она раскрыть специфику процесса обучения и роль практики в овладении знаниями и навыками? Способна ли она описать процессы реструктурирования памяти, которые протекают в нашем сознании на протяжении всей жизни? Объяснит ли этот подход логику адаптации сознания и феномен пластичности нервной системы? Как она сможет построить саму модель сознания – во всем его богатстве и целостности, в форме постоянно изменяющегося потока, но и со всеми его нарушениями? И объяснит ли она феномен индивидуальности, феномен «самости»?