Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

«Я надеюсь, что моя правда восторжествует…» — читал я надпись на могиле Робера и думал о далеком маленьком кладбище под городом Фрунзе и о словах, которые могли бы рассказать о жизни Бориса Кузнецова. Но разве нужны слова? Разве и без слов не все ясно? Нет, нужны слова.

Передо мной первое издание книги Николая Островского. Эта книга принадлежала актрисе Вере Яблонской, которая в Ленинграде, в марте сорок второго читала по радио «Как закалялась сталь». Рукой блокадной актрисы отмечен текст, и я вижу, что́ мы хотели тогда сказать этой книгой ленинградцам, тем, которые еще могли нас слышать.

«Кончилась зима, весна открыла первые рамы, и Корчагин понял, что оставаться больше в лазарете он не может…»

Завыла сирена, но голос по радио продолжал звучать. Может быть, мне это кажется, и даже наверное мне это кажется: ведь во время бомбежки прекращали передачи, — но я все-таки слышу голос из глубины блокады:

«Разорвано железное кольцо, и он опять — уже с новым оружием — возвращался в строй к жизни».

Восемнадцатого июня 1941 года я вернулся в Ленинград из Семидесятой. И едва вернулся, как мне позвонил Литвинов из «На страже Родины».

— Давайте поскорее материал.

— Есть, — сказал я. — Дайте только отоспаться.

Утром я вытащил из сумки записные книжки. Прикинул: материала на пять очерков, да еще останется для «СССР на стройке». Они просили что-нибудь вроде «Будни одного полка». В основном им нужны фотографии, а текста совсем мало. Я легко составил план работы, сделал закладки и пронумеровал их, в образцовом порядке разложил записные книжки и чистую бумагу, заправил перо, выкурил десяток «Казбека» и наконец понял, что не могу написать ни одной строчки.

Я не только не мог написать очерка для Литвинова, но не мог даже выжать несколько строчек под фотографии. А хороши они были! Как сейчас помню: сияющее улыбкой лицо командира орудия (расчет получил благодарность), переправа на понтонах, связисты на отдыхе с родной тальяночкой.

Все было как в жизни. Я сам видел и смеющиеся лица красноармейцев, и образцовую переправу, и связистов с тальяночкой. Да, все это я видел, а написать об этом не мог. И что было винить фотокорреспондента! Разве мог он схватить в объектив тревогу, которая в те дни камнем лежала на сердце.

Командировка моя была недальняя. Я был в Выборге в 123-й дивизии, а потом поехал к «своим», то есть в Семидесятую. К тому времени в Семидесятой меня уже считали своим. И не только потому, что я часто бывал там и со многими успел подружиться, но и потому, что по поручению Воениздата писал «Историю дивизии».

Под конец командировки я пришел проститься к заместителю командира дивизии по политчасти Галстяну. Он был не один. В его кабинете находился еще один военный, лектор из округа, лицо которого показалось мне знакомым, и не столько лицо, сколько его знаменитые очки-линзы. Как выяснилось, в недалеком прошлом он занимался литературными викторинами.

— Почти собрат, — сказал он, пожимая мне руку.

«Почти собрат» приехал с лекцией о международном положении: на днях было опубликовано «Сообщение ТАСС».

— Прошу, дорогой, займи, пожалуйста, гостя, я позвоню в полки, — сказал мне Галстян и вышел из кабинета.

Через пять минут он вернулся и сообщил, что, к великому сожалению, все заняты боевой учебой и в ближайшие дни лекция состояться не может.

— Можно и на привале, — сказал мой «собрат», — в обеденный перерыв…

— Нельзя, дорогой, — мягко сказал Галстян. — Согласно приказу наркома боевая учеба приближена к боевой обстановке.

Мне кажется, мой «собрат» что-то понял. Он снял свои знаменитые линзы и слепо взглянул на Галстяна:

— Я буду жаловаться.

Галстян развел руками и, вздыхая, стал прощаться. Когда мы остались одни, я спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Я отвечаю за боевой дух части! — гневно крикнул Галстян. Лицо его покрылось красными пятнами.

Образ Сергея Сергеевича Зимина [3] Зимин — герой романа «Последние две недели». (Примеч. ред.) , моего героя, не совпадает с личностью Галстяна, но многое в образе навеяно этим незаурядным человеком. При том, что биографии Зимина и Галстяна совершенно разные, при том, что есть существенная разница и в возрасте, и в партийном стаже, да и в положении в армии, — при всем этом я, работая над образом Зимина, часто видел перед собой Галстяна. Высокое сознание своего долга перед Родиной, презрение к мелким, ничтожным мотивам, которыми нередко прикрывают ложь, — все это роднит, на мой взгляд, Зимина и с Галстяном, и со многими другими командирами Красной Армии, которых я знал до войны и во время войны.

Что касается моего лектора Широкова [4] Широков — герой романа «Последние две недели». (Примеч. ред.) , то и он, конечно, другой, чем «почти собрат», чем тот лектор, которого я видел в кабинете Галстяна. Широков — человек образованный, мыслящий, понимающий свою неблаговидную роль и… мирящийся с этой ролью. Конфликт Зимина с таким человеком, мне кажется, помогает читателю выяснить оба характера.

Вечером я снова позвонил Литвинову и сказал, что болен.

— Даю вам три дня на разгул, — ответил мне умный Литвинов.

Через три дня было воскресенье 22 июня. Я кинулся в Песочную, где стояла Семидесятая. Галстян принял меня, как всегда, приветливо и приказал выдать обмундирование и оружие.

Мое положение в дивизии было довольно странным. Ни в каких штатах я не числился и, следовательно, «на довольствии не состоял». И «мобилизнуть» меня не удавалось, на этот счет врачи были непреклонны: у меня с юности была искалечена нога. И только благодаря Галстяну все устроилось, и я стал работать в дивизионной газете. Люди вокруг были знакомые, в любом полку и стол и дом. И что самое главное — откровенный разговор. Я был счастлив, что служу и что у меня есть свое место в армии. Я написал «счастлив» и остановился. Подходит ли это слово к началу войны? Но ведь всем известно, что гроза опасна для жизни, молния может попасть в тебя, но тяжелее всего человек переносит предгрозье.

Перед войной только очень немногие люди верили, что фашисты отказались от своих агрессивных планов против Советского Союза, большинство не сомневалось в развязке.

Первые две недели после начала войны дивизия находилась в резерве Северного фронта. (Напомню, что он стал называться Ленинградским значительно позже, в августе.) Мы стояли на Карельском перешейке и жили так же, как в мирное время. Распорядок дня, положенный для летних лагерей. Боевая учеба. И только инженерно-строительные работы — дивизия оборудовала положенные ей рубежи — напоминали, что идет война.