Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Я быстро собрался. Маршрут был указан точно. После Котовска я со своим чемоданчиком простоял в тамбуре больше часа, боясь пропустить станцию, которая оказалась просто разъездом.

Кузнецов встретил меня на «газике», машина была ему положена — совхоз, что ни говори, такой, что в нем вполне может уместиться небольшое европейское государство.

Мы на этой машине сделали не одну сотню километров, степь степью, но здесь произрастала высокосортная пшеница, а время стояло самое горячее: уборка. Кузнецов целыми днями гонялся по участкам и бригадам. Он всегда легко находил общий язык с людьми. Уже ему было под сорок, а он все еще оставался пламенным комсомольцем, и наш старый комсомольский жаргон остался: братва, шамовка, буза, дай пять, будь жив!

Я и сейчас встречаю таких старых комсомольцев с почти не изменившейся лексикой и совершенно не изменившейся манерой общения, которая одним кажется устаревшей, а другим просто непонятной. Особенно — когда они ворчат на нынешнее поколение, не знавшее «школы», то есть тех суровых испытаний, которые выпали на их долю. Что делать! Они привыкли воспитывать людей, даже тех самых «золотых людей», о которых писал мне Борис Кузнецов летом тридцать девятого.

И все-таки эти старые корчагинцы овладевают нашими сердцами отнюдь не на школьных линейках и не на жэковских лекциях, где демонстрируется их прошлое величие. Я думаю, что подлинное их величие осознается нами всякий раз, когда в нас пробуждается совесть. Корчагины могут нигде не выступать и ни к чему не призывать, они даже могут прекратить свое существование — перестал же существовать Николай Островский в тридцать пятом году, — увы, наступит момент, когда ни одного Корчагина не останется больше в живых, а в наш век, когда у человека голова забита самой разной информацией, невозможно запомнить, кто строил институт «Цветметзолото» и кого привезли на носилках со станции Завитая. Все это так. Но пробуждение совести, которая есть основа нравственной жизни человека, обязательно связано с жертвой: от чего-то надо отказываться. Совесть смотрит на годы назад и на годы вперед. В те сокровенные минуты, когда человек наедине с самим собой решает, что есть что, он не просто вспоминает Корчагиных, он вместе с ними. И это единственная награда моему старому другу Борису Кузнецову. Теперь-то я его могу назвать моим старым другом.

Лето в «Шляховом» было трудным летом. На востоке, у реки Халхин-Гол уже шла война. И хотя Халхин-Гол очень далеко от «Шляхового», Кузнецов с каждым днем все больше и больше хмурился: он уже хлебнул Дальнего Востока и уже знал, что такое граница.

Вечером вся наша маленькая семья сходилась на кухне — Кузнецов, я, стряпуха Катя Мироненко и кузнецовский шофер Жоржик. Он был не только профессиональным шофером, но и профессиональным донжуаном. Как сейчас помню его перчатки из какого-то кожзаменителя, с длинными раструбами, и его победительную донжуанскую улыбку. Парень он был в общем неплохой, только очень глупый. Газеты читал первым и любил за вечерним чаем важно комментировать события: «Английский адмирал Реджинальд Дракс от имени делегаций Англии и Франции…»; «Миссия генерала Думенка…»

Это он первым сказал, что у нас теперь с Германией договор.

Мы ехали в Первомайск. Как всегда, дело упиралось в запчасти, как всегда, их не хватало, и, как всегда, говорилось, что кровь из носа — надо достать.

— Ты чего там врешь, Жоржик! — сказал Кузнецов. (Он сидел сзади, а я рядом с водителем.)

— Газеты надо читать, Борис Степанович!

— Глупый же ты парень, Жорка, вот приедем домой, я с тобой индивидуальную беседу проведу.

Но шофер, правой рукой держа баранку, левой передал газету назад.

Кузнецов, как обычно, стал читать вслух, но вдруг неожиданно крикнул:

— Стой!

Жоржик остановил машину.

— Ну как, Борис Степанович, удостоверились? Уж не такой глупый у вас шофер…

Вечером в Первомайске впервые после Завитой у Кузнецова открылся свищ. Мы с Жоржиком уложили его на гостиничную койку и сделали перевязку.

— Не надо было по такой жарище трястись, — говорил Жоржик, — ей-богу, мы с товарищем Розингом (он именно так меня величал), мы бы с товарищем Розингом выбили бы эти проклятые запчасти. Да и план у нас по зерновым выполнен, зерно сдано. Сдано зерно, Борис Степанович, и план выполнен, — повторял он, как повторяют ребенку, чтобы его успокоить. — Трястись по такой жарище! Не только человек — машина падает…

Ночью мы еще раз поменяли Кузнецову повязку, а утром, несмотря на все его брыкания, я сам пошел к районному начальству и действительно все уладил. Помог секретарь райкома партии, позвонил кому-то, с кем-то крепко поговорил.

Вечером он пришел к нам в гостиницу. Мне казалось, что он обязательно начнет разговор о международных делах, — по всему было видно, что он дружен с Кузнецовым. Но нет, ни слова о том, что камнем лежало на душе.

И только когда мы уезжали, он обнял Кузнецова:

— Не горюй, хлопче, придет день, мы еще фашистов побьем, побьем, хлопче, все бока обломаем… — Но тут он встретился с глупой улыбкой Жоржика и закончил в том духе, что, мол, капиталисты есть капиталисты, все они одинаковы…

Назад мы ехали очень медленно, чтобы снова не растрясти Кузнецова, и, кажется, всю дорогу молчали. А через день я уехал в Ленинград. Не знал я тогда, что прощаюсь с Кузнецовым навсегда.

Не знал я и в 71-м году, что навсегда прощаюсь с Робером Бюроном. Он звал меня на встречу Нового года, но я сказал, что хочу один побродить по Парижу, посмотреть новогодний карнавал. Он согласился: «Да, тебе это будет интересно…»

В двенадцать часов я позвонил ему из автомата:

— С Новым годом!

— С Новым годом!

И вот три года спустя я стою с Мари-Луиз возле его могилы. Это не Париж. Это небольшой городок Вийен ля Жуель, в департаменте Майен. Это — Франция, неизвестная туристам или почти неизвестная. После виноградников Эльзаса и живописных уголков Лазурного берега что ждет их здесь? Майен — страна, в которой много трудятся и мало отдыхают. Это работающая область хлеборобов, страна в стране. Майен — испорченное Муайен, то есть середина — средняя провинция, она лежит между знаменитой Нормандией и знаменитой Бретанью. Робер похоронен здесь, потому что почти четверть века был депутатом от этой страны, мэром этого маленького городка, а потом мэром древней столицы Майена — Лаваля. И еще потому, что однажды в Вийен ля Жуель на каком-то собрании кто-то крикнул Роберу:

— Вы не можете говорить о наших идеалах, вы не родились здесь!

— Действительно, я родился в Париже, — ответил Робер. — Но похоронен я буду здесь.

Ему нравилась эта страна, он тосковал в Париже, ему надоели речи, его притягивало дело. Может быть, молчаливые крестьяне Майена чем-то напоминали нищих рыбаков Берка…