Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Время убиваешь, — сказал мой партнер, — ну, утром и днем — ладно, строевая, то, другое, но вечером…

— А давно вы здесь?

— Пятые сутки…

— Пятые сутки! — Я содрогнулся, подумав, что, быть может, и мне придется вытерпеть такое. — Пятые сутки! А в чем дело?

Дело было в том, что его самолет подбили немцы, он все-таки дотянул почти до Ленинграда и выбросился с парашютом где-то возле Средней Рогатки. Но с документами у него не все в порядке. В район их аэродрома, тоже, в общем, где-то неподалеку, просочились немцы. Ночь. Дали тревогу. Он схватил гимнастерку, в которой был партбилет, побежал к самолету и только в воздухе обнаружил, что гимнастерка не его, а другого летчика. И теперь вся надежда, что этот летчик отыщется.

— Но он тоже вас, наверное, разыскивает!

— Да, если жив…

Мы с ним сыграли еще одну партию в шахматы и потом еще одну. Теперь ему было легче играть, потому что теперь я только переставлял фигуры. Было слышно, как гудят наши самолеты. Как правило, немцы вечером не бомбили, у них был перерыв после дневных бомбежек, а ночные они начинали позднее, каждый раз не давая нашему радио доиграть «Интернационал».

Мне кажется, мой партнер тоже прислушивался к самолетам. Наверное прислушивался, во всяком случае, я думал: каково ему сейчас? А что я знал о других обитателях этого дома?

— Тезка, поздравь, еду, все, точка!

На мгновение у нашего столика мелькнуло разгоряченное, счастливое лицо, небольшой чемоданчик, и тезка моего партнера исчез так же внезапно, как и появился.

В комнате стало тихо. В комнате этой и раньше было тихо. Она и называлась «комнатой отдыха». Здесь играли в шахматы, читали книги, на стенах висели таблички: «Просьба соблюдать тишину». Но только сейчас я услышал ее.

Кроме бородатого летчика и меня, еще три или четыре пары играли в шахматы. Раздавались негромкие голоса: шах, гардэ, вилка, — было слышно, как шуршит газета. Потом прозвенел голос: «Тезка, поздравь, еду, все, точка». И наступила тишина.

Много лет прошло с тех пор, но я не забыл и, наверное, никогда не забуду эту задраенную черными маскировочными шторами «комнату отдыха». И тишину. Для меня она была благодетельной. Я тогда, кажется впервые, подумал, что нет таких канцелярских дверей, которые могут скрыть от писателя жизнь людей, в том случае, конечно, если писатель интересуется людьми, а не только собственной судьбой.

Здесь, в Резерве, я встретился с Галстяном. Иногда мне кажется, что я знал Галстяна всю жизнь. Может быть, потому, что он был первым военным человеком, с которым я коротко сошелся, а может быть, потому, что Семидесятая благодаря Галстяну стала для меня родным домом. Да и сейчас, встречаясь с людьми этой дивизии, я всегда чувствую, что с нами ее бывший комиссар.

Это был человек, которого я про себя часто называю коммунистическим. И вот что я при этом думаю.

Никто не знает, каким будет человек, когда коммунизм восторжествует на всей земле. К сожалению, о будущем у нас пишут главным образом писатели-фантасты и, как правило, о таком будущем, когда человечество занимается межзвездными полетами, а все другие проблемы решены. Надо только нажимать кнопки и не переедать пилюлек с витаминами.

Но я вообще не уверен, что главной заботой человека когда-либо станет космос. Кроме того, мне не нравится жизнь с витаминозными пилюлями, заменяющими и любительскую колбасу, и сто граммов, и даже сто пятьдесят.

Что же остается на земле? Дискуссии по поводу мини-хитона, да ревность, которая из всех пережитков допущена, чтобы как-то скрасить эту ангельскую жизнь. Маловато…

Лично я мечтаю заглянуть в не столь далекие времена, ну хотя бы в такое время, когда технический прогресс еще ограничен облетом солнечной системы, а люди на Земле, еще люди, со всеми существующими страстями — страстями хорошими и страстями дурными, — стараются жить по-коммунистически и в этом преуспевают.

Галстян почти всю жизнь был армейским политработником. Его работа не была выбрана случайно и не была вызвана обстоятельствами преходящими. Галстян стал политработником сознательно, потому что видел в этой работе свое призвание. Я не знал его в молодости, мы встретились, когда он был уже полковым комиссаром, но я знаю, что молодость его была трудной, а это зачастую озлобляет, а потом, в зрелом возрасте, вызывает желание, как говорится, «пожить» или, как еще говорят, «пожить для себя».

Галстян жил для других. Его отличительной чертой была любовь к людям, желание, можно сказать — умение, поступиться своим ради товарища.

Я понимаю, что такая характеристика может показаться слабой, тем более что любовь к людям зачастую проходит у нас под рубрикой «общечеловеческих качеств»; к тому же ее (любовь к человеку) еще называют «внеисторичной». И вообще, хорошо ли все это в отношении политработника армейского масштаба?

По-моему, хорошо. Кто помнит Галстяна, тот помнит его вечные вопросы: «Как вам у нас работается? Как настроение? А вы сегодня обедали? Что дома? Письма есть?»

И снова я вижу улыбки: «Голубчик мой, да кто же из политработников не задает таких вопросов? Уставом положено заботиться о людях».

Верно. Но уставом не положено отдавать свою пайку, как это не раз делал в голод Галстян, уставом не положено, вместо того чтобы провести воскресный день в своей семье, мчаться в больницу, чтобы помочь старой женщине, матери командира батареи, уставом не положено уступать свою койку раненому политруку.

Так он что, ваш Галстян, христосик?

Коммунист он был. Надо ли нам, коммунистам, отдавать доброту религии и называть христосиками и юродивыми тех, кто отказывается от всяких спец. и доп. пайков?

Положено, — значит, бери. Но ведь может быть и так: положено, но не беру. Кстати сказать, Ленин, который много писал против уравниловки и требовал и доп. и спец. пайков для ударников, сам этим никогда не пользовался.

Природа наградила Галстяна огромным запасом душевной энергии, которую он расходовал, не экономя на людях и не боясь растрясти основной капитал. Главная его деятельность, мне кажется, состояла именно в том, чтобы как можно больше отдавать. Казалось бы, что с годами запасы энергии должны истощаться, но в этих случаях закон сохранения энергии испытывает парадоксальное смещение: чем значительней убыль, тем щедрее новые источники.

Галстян приметил Костю Кононова, молодого, очень способного журналиста, работавшего в газете Семидесятой. Ему нравились его добросовестность и его точность. Осенью сорок первого редакция газеты стояла у Володарского моста. До ближайших подразделений дивизии было не меньше восемнадцати километров. Костя Кононов этот путь совершал почти ежедневно, редко, очень редко когда подхватит попутная машина.