Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Я шел домой по улице Якубовича со стороны площади Труда. Шел и видел необычное скопление народа. Здесь скалывали лед. Все больше женщины, но встречались и мужчины, наверное непризывного возраста, кто знает, я в то время не решался определять возраст.

Я не знал, что есть постановление об очистке города, но ведь и на Сенной уже скалывали раньше. И у Анашкина тоже. И вообще я перестал чему-нибудь удивляться…

Когда я подошел к нашему дому, я увидел маму. Она долбила лед у самого двора. Я не видел ее лица, она смотрела под ноги, заступ у нее был какой-то по-особенному огромный, ржавый, старорежимный. Я подошел к ней и сказал что-то вроде того, что тебе тяжело, иди домой, я поколю.

— Ну, поколи, — сказала мама и пошла домой.

Пахло весной. Было холодно на редкость, даже для Ленинграда на редкость холодно, весна запаздывала, лед держался дольше обычного и на Неве и на Ладоге. Но пахло весной. И этот дробный стук, это выстукивание льда, и грохот ледяных сталактитов, и тупой звук кирки были звуками весны. А прелые пятна на стенах домов были ее цветом. Это была еще не настоящая весна, не та удивительная, теплая весна, о которой мы бредили зимой, еще была только готовность к весне, и все-таки это была весна.

Я пришел домой, накормил маму и сел писать: «Накануне Нового года Иван Николаевич заболел». Я не отрывался от стола, пока рассказ не был закончен. Часов в восемь зажег коптилку, ночью накинул на себя полушубок — черт знает как дуло отовсюду, — и часам к пяти утра рассказ был готов, и я залез в постель.

Я был так счастлив, что не мог заснуть. Я чувствовал себя обновленным, вмонтированным в нашу весну и таким легким, как будто тоже сбросил с себя ледяную коросту.

Я написал рассказ о человеке, который сам понял, что он мертв, и сам себя воскресил. Странно, я столько за это время видел примеров коллективных усилий, начиная от групп самозащиты до комсомольских бытовых отрядов, от учительниц, создающих школы в бомбоубежищах, до Василия Ивановича Анашкина и управдома, а в рассказе всего два человека — дистрофик Иван Николаевич и его жена, да еще какой-то горбун-спекулянт, не то ночной кошмар, не то явь. В рассказе несчастный умирающий совершает неслыханную подлость, выменивает на хлеб женины часы и прячет от нее хлеб. В этом рассказе герой не борется за то, чтобы отогреть паровозы, не помогает детям, не стоит на крыше под немилосердным небом Ленинграда. Он болен, он жертва, он должен выжить, и ничего большего он не хочет. Он разучился работать, он разучился жить, он разучился любить свою жену.

Но есть в рассказе такое место: Иван Николаевич смотрит на жену, видит, как она изменилась, и впервые говорит ей: сядь отдохни, я сам затоплю печурку…

Когда я написал это, я был необычайно горд. Я гордился не тем, что я об этом написал, а тем, что я это понял.

На следующий день я побежал в госпиталь к Лене. Почти каждый раз, когда я бывал в Ленинграде, я бывал у нее. Она поправлялась медленно. В январе ей сделали новую операцию, в феврале должны были эвакуировать, но началось воспаление легких и еще какая-то дрянь привязалась. А в марте сняли гипс, и Лена стала просить оставить ее в Ленинграде.

Две недели назад, перед поездкой к Шалимову, я снова был в госпитале. И едва вошел в коридор второго этажа, как увидел Лену. Она медленно, но очень уверенно шла мне навстречу. Мужские брюки и мужская куртка делали ее похожей на мальчика.

— Ну, как я хожу, хорошо, верно?

— Отлично!

— Вот видите, а он хотел меня эвакуировать. В следующий раз придете, я уже костыли брошу. Какая же может быть эвакуация, — сказала Лена, снова возвращаясь к той же теме.

Это может показаться невероятным, но не только в начале войны, а и в самые тяжкие дни ленинградцы не хотели эвакуироваться. И особенно не хотели те, кто был ранен под Ленинградом. Как, не рассчитаться с немцами, не увидеть освобождения города от блокады? Маму я уговорил уехать из Ленинграда осенью сорок второго, она сердилась на меня и говорила: и это после того, как самое страшное позади.

А пройдено было меньше половины, и впереди были новые попытки немцев штурмовать Ленинград, террористические обстрелы, особенно страшные летом сорок третьего. Да многое было еще впереди у осажденного города.

Я пошел навестить Лену, но в планшетке у меня лежала рукопись, и, хотя я ни за что бы в этом не признался, я шел для того, чтобы прочесть свой рассказ.

Это был самый обычный мой поход по Ленинграду, отнюдь не самый долгий или опасный, но он необычайно остро врезался в память, так же, как и все, что было в тот день.

С того момента, как я утром встал и собрал листки из блокнота, на которых ночью писал рассказ, я все стал видеть, как говорят кинематографисты, крупным планом.

На чистой белой косынке, которую мама вынула из комода, черная полоса — не было таких замков, которые не отпирала бы блокадная копоть. Бумага, на которой мне Тамара Константиновна, бессменная машинистка Радиокомитета, печатала рассказ, была цвета морской волны, когда море волнуется. На Манежной площади, рядом с Домом радио, окно забито большой фанерой с явными следами доблокадной надписи: «Ушла на обед». За фанерой пел патефон: «Весна, это время года…»

Внезапно пошел снег, крупные сиреневые хлопья быстро затопили площадь, но у цирка еще блестело солнце, а когда я дошел до цирка, снежные хлопья падали здесь, а солнце светило возле Летнего сада.

В городе было поразительно пусто: чем больше чистили и убирали Ленинград, тем пустее он выглядел. На Марсовом поле, недалеко от бывшей трамвайной остановки, умывался красноармеец-зенитчик, запрокидывал голову и с наслаждением полоскал горло. На Кировском мосту, над вечной красотой Ленинграда стояла такая тишина, что было слышно борение льда, еще чуть треснувшего, еще неразломленного на льдины.

Всем этим я не собираюсь устанавливать приоритет крупного плана. Так же, как на киносъемке, так и в жизни происходит постоянная смена крупных и общих планов. И происходит это не обязательно в силу одних только внешних обстоятельств, а часто зависит от восприятия человеком жизни, то есть является результатом душевной работы. Кстати сказать, и манера писателя во многом зависит от его пристрастия к той или другой точке, с которой он наблюдает предмет. К сожалению, наша критика чаще всего ведет разговор о художественном произведении с позиций — разглядел, недоглядел.

Когда я пришел в госпиталь, снег кончился, начался сырой мартовский вечер; в огромном госпитальном дворе стояли женщины, укутанные до бровей, и высматривали знакомые лица. Выздоравливающие толпились у окон, мешая женщинам увидеть своих…

Лена снова вышагивала по коридору, но уже без костылей, а с палкой, и потому движения были менее уверенные, чем в прошлый раз. Увидев меня, она сразу крикнула: