Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Остаюсь в Ленинграде, он сказал, что берет меня сестрой, на фронт нельзя, потому что я все-таки буду немного хромать…

— Ну, этому я вас научу! А ну-ка, давайте вместе похромаем: раз-два… в ногу, в ногу…

В тот вечер я прочел Лене «Сердечную слабость». Мы сидели в комнате отдыха, где стоял стол, покрытый плюшевой скатертью, и еще один стол, на котором лежали довоенные журналы. За столом, покрытым плюшевой скатертью, играли в домино. Рядом стояли болельщики, у одного из них еще не был снят гипс с руки, и казалось, что он не то смотрит вдаль, не то защищается приемом джиу-джитсу.

Под стук костей я прочел Лене свой рассказ. В середине чтения двое из болельщиков перекочевали в наш угол, они внимательно слушали меня и только изредка отвлекались, чтобы узнать счет в партии…

И все-таки это первое мое литературное чтение доставило мне много радости. И Лена, и болельщики домино горячо хвалили рассказ, и тот, который защищался приемом джиу-джитсу, спросил: «Это Зощенки рассказ?» Лена вспыхнула, боясь, что я могу обидеться, и стала объяснять, что́ я и кто я.

— Вы лучше к нам приезжайте, товарищ писатель, — сказал болельщик. — Мы вам таких чертей покажем…

— Куда это к вам?

— До времени секрет. Вызовем. (И действительно, месяца через три на имя председателя Радиокомитета пришло письмо с просьбой направить меня в ВЧ номер такой-то; это оказались «катюши»).

Все мне было в радость — и вопрос о Зощенко, которого я горячо любил, и приглашение приехать в часть, где мне, как настоящему писателю, покажут «таких чертей», и Лена, которая вспыхнула, и то, как она просила меня оставить ей рассказ: «Уж очень стучат, а я бы так хотела все понять».

В заключение в мою честь был устроен банкет: наравне с выздоравливающими я получил тарелку «геркулеса» и кружку сладкого чая.

Когда я вышел из госпиталя, только начало темнеть. Дул западный ветер, в воздухе пахло морем. Большой проспект Петроградской стороны был сказочно пуст. Я шел переполненный своими словами, пережитым, надеждами. Но даже и этого всего мне в тот вечер было недостаточно. Я свернул на Зверинскую и поднялся на шестой этаж к Тихоновым. (Николай Семенович в Москве, если все сложится благополучно, я прочту рассказ Марии Константиновне!)

Все складывалось как нельзя лучше. Я с ходу сделал подарок — коробок спичек, редкость для того времени, — и это как-то смягчило просьбу послушать рассказ. К моим вещам Мария Константиновна относилась жестоко — хвалила очерки, особенно корреспондентские выступления по радио, и высмеивала любой домысел, любую попытку пофантазировать. Вообще на Зверинской традиционно любили людей, знающих дело. Человек, рассказывающий о рыбном промысле, или о кре́стецкой строчке, или о борьбе с контрабандой, мог рассчитывать здесь на неограниченное внимание. Самым суровым суждением было: он этого не знает…

Горела коптилка, точно такая же, как у меня, — консервная банка, из которой торчал слабый фитилек. Мария Константиновна шила маленький красный фрак для куклы-скрипача. (Вена, конец восемнадцатого века, и тут все было точно, специалисты по костюмам могли пройти на Зверинской курсы усовершенствования.)

Прежде чем начать, я несколько минут врал, что прочту записанный мною совершенно достоверный случай с одним почтовым работником, у него была тяжелая дистрофия, об этом рассказал мне врач, очень серьезный специалист. (Слово «специалист» здесь тоже традиционно котировалось, и я, еще мальчиком, помню, как на Зверинской возмущались уродливым сокращением: «спец»).

Под стук костей и реплики болельщиков мне было куда легче читать, чем здесь, в полной тишине. Раза два я взглянул на Марию Константиновну, она была занята работой; скрипач, закрыв лицо руками, лежал на столе, огонек тускло играл на его обнаженном торсе.

Я кончил, свернул папиросу, затянулся. Мария Константиновна надела на скрипача фрак.

— А знаешь, мне понравилось, — сказала она, разглядывая куклу на вытянутой руке. — Что-то вспомнилось далекое, приходили «серапионы», читали, мы все тогда любили литературу. Сам факт, что человек может написать рассказ. И не надо было врать про врача, я сразу поняла, что ты врешь, дистрофиков ты и так навидался. Только я боюсь, что ты теперь будешь писать рассказы, а надо продолжать очерки, корреспонденции. Но ты меня не послушаешь. А жаль.

— Послушаю, что вы, конечно послушаю, — сказал я, с восторгом глядя на серьезное лицо Марии Константиновны и на скрипача, которому замечательно шел красный фрак.

Но я ее не послушался. Именно с того дня я стал писать как одержимый. Когда я вспоминаю конец марта и апрель сорок второго, мне кажется, что я только и делал, что писал рассказы. Конечно, это было не так, конечно, я продолжал выполнять задания Радиокомитета, писал о героях фронта, о знатных снайперах, встречал партизанский обоз и вместе с партизанами ездил по частям 55-й армии, написал об Аварийном восстановительном полке, которым командовал инженер Кутин, но настоящая моя жизнь была в том, чтобы урвать день или, лучше, сутки для рассказа. Способность видеть вещи не так, как их видят другие, потрясла меня. Причастность к волшебству превращения подняла меня в моих же глазах.

Писал я очень быстро и за удобствами не гнался. В 14-м полку РГК, где меня очень радушно приняли и, зная, что о них будет радиопередача, дали хорошую землянку и кормили, не спрашивая аттестата, я написал рассказ под названием «Жгучий брюнет». Другой рассказ — «Вступление к повести» — я написал в МПВО Куйбышевского района, в помещении бывшего Хореографического училища, там мне дали крохотную комнатку, почти целиком занятую соллюксом — лампой для лечебного прогревания балерин. Я дал расписку ни при каких обстоятельствах ее не включать.

За полтора месяца я написал пять рассказов. Они не напечатаны, но я об этом не сожалею. Не раз потом я рылся в своем блокадном архиве и, натыкаясь на эти рассказы, думал: надо напечатать. Но каждый раз что-то мешало мне, и снова они ложились все в ту же архивную папку. Почему? Мои блокадные рассказы, которые печатались, тоже отнюдь не шедевры: кое-где они неуклюже наивны, кое-где неисправимая скоропись и фельетонность портят. В ненапечатанных рассказах та же тема — как уцелел человек в блокаду, как он сумел подняться над блокадным бытом, сохранить достоинство. И люди тоже взяты самые обыкновенные.

В «Жгучем брюнете» — молодой слесарь, красивый парень, живший до войны легко и бездумно, его обожает мать, достает какие-то необыкновенные костюмы, рубашки, гордится своим Васей, гордится тем, что он не женат, гордится, что в него влюбляются красивые девушки. Девушка из Союзоргучета, с которой Вася прогуливается на левой, «неженатиковой» стороне Невского. Война, Вася продолжает работать на заводе, мать пытается как-то доставать еду, прокормить своего Васю. Наступает весна сорок второго, Вася жив. Но конечно, он не прежний «жгучий брюнет». Мать это видит, мучается. И вдруг счастливая встреча: заведующая магазином, которая до войны была в Васю влюблена. Мать умоляет Васю «спасти себя», устраивает им свидание, приходит завмагша с продуктами, они едят хлеб с маслом, но завмагша противна Васе. «Вытрите губы», — грубо говорит он. Возмездие: она уходит, забрав продукты. Вася тоже уходит из дому. Невский, четная сторона, «неженатиковая», ставшая за это время «при артобстреле наиболее опасной». Вася и девушка из Союзоргучета. Их прогулка по пустому Невскому. Мать, испуганная потерей завмагши и все-таки гордая своим Васей.