Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Додзин не хотел, чтобы я подумал: «Из жалости взял…» Он любил казаться натурой жесткой.

Но и в самом деле тетя Маша и тетя Паша превосходно знали «Европейскую» и, когда немного подкормились, рассказывали о ней такое, что я даже специальную тетрадь завел.

— В этом номере, — начинала тетя Маша (она была на год старше подруги и во всем тетей Пашей руководила), — в этом вот номере растратчик повесился. Проигрался во Владимирском, а на нас тень. А вот еще в тридцать первом, в сентябре дело было, я чуток на диванчике задремала, вообще-то я не дремливая была, а тут как на грех… Во сне и услышала: трк, трк… трк, трк… Вскочила — мужчина, агент уголовного розыска, сигнал мне подает: мол, спишь, и спи. В этом номере государственный преступник проживал!

— Стрельба была, — поддакивала тетя Паша.

— То разве стрельба? Ты, Паша, настоящую стрельбу и не слыхала. Однажды вот, под Новый год, заходит в нижний буфет…

— Но все-таки, кто такой «наш Витя»?

— Витя? — Тетя Паша была крайне удивлена такой моей малограмотности и коротко объяснила, что к чему.

В тот же день я попросил в Радиокомитете командировку в артиллерийский полк, которым командовал гвардии подполковник Николай Петрович Витте.

Я просил эту командировку, мотивируя ее поразительной народной славой, которой пользуется командир 14-го Гвардейского артиллерийского полка. И в самом деле, очень многие ленинградцы, не зная толком имени легендарного артиллериста, повторяли, прислушиваясь к артиллерийской дуэли: это наш Витя!

На трамвае я доехал до бывшей Северной судостроительной Верфи, столь памятной мне по разным временам жизни, и через пять минут был на улице Стачек, 106. Отсюда по прямой было самое короткое расстояние до немцев. Теперь это в двух шагах от станции метро «Автово».

Я думал, что проживу в полку день-два. (Начало для очерка было готово: «Что-то наш Витя долго не стреляет».) Прожил я в полку семнадцать дней, в очень многом не разобрался, но понял, что в моей собственной жизни открылась какая-то совсем новая страница.

Недавно, спустя почти тридцать лет, я снова встретился с Николаем Петровичем Витте (нашел его после того, как прочел в «Известиях» превосходный очерк Бориса Гусева), повидал и старых знакомых — знаменитого в свое время командира батареи Михаила Барышникова и вычислителя Возгена Вартаняна, съездил с ними на проспект Стачек, 106, а потом ездил туда один, ходил по новым кварталам Ленинграда, по бывшему Шереметевскому парку, где находились наблюдательные пункты полка, посидел в кафе и все думал, что же тогда обожгло меня на всю жизнь.

Я разыскал свой старый очерк «Гвардии подполковник Витте». Вот он передо мной, с аккуратным квадратиком на последней странице: «Передано по радио 20 июня сорок второго года. 20.13—20.28».

Пятнадцать минут, неполных восемь страниц на машинке. Обычный радиоочерк. И все-таки не совсем для меня обычный. Он отличается от всего, что я писал в то время, своей деловитостью, бо́льшим уважением к фактической стороне дела и меньшей беллетризацией, столь губительной для любого писателя.

Напрасно думают, что беллетризация нужна лишь для того, чтобы прикрыть нехватку материала, заполнить, так сказать, вакуум. Если б дело заключалось только в этом, беллетризация как явление отнюдь не представляла бы такого вреда для литературы. На нее смотрели бы как на брак, а с браком рано или поздно начинают бороться. К сожалению, мы рассматриваем беллетризацию как законный литературный прием. Беда не в том, что во время работы существенный материал ускользнул от писателя и образовался вакуум, — катастрофы на дорогах еще не означают, что требуется закон, запрещающий движение транспорта, — беда в том, что писатель, владея важным материалом, сознательно разводит его диалогизированной водицей, приправляя материал то пейзажем, то нравоучением и искренне считая, что так читателю «легче».

Счастлив тот писатель, который не испытал соблазнов беллетризации; что касается меня, то я испытал их в полной мере. Даже война не полностью излечила меня от беллетристических утех.

«Витя» оказался невысокого роста поджарым артиллерийским офицером, на котором ладно скрипела новенькая портупея. И весь он, тоже ладный, немного суховатый — настоящий кадровик. Он решительно отверг разговор о своей популярности в Ленинграде: «Мы еще в большом долгу перед ленинградцами… Каждый снаряд, выпущенный немцами по Ленинграду, говорит о том…»

Это не пародия, пародию можно было бы написать куда смешнее, да я и не хочу предстать перед читателями этаким репортером-поспешалой…

Нет, это не пародия, тем более что Витте действительно невысокого роста, поджарый, форму он умеет носить необыкновенно изящно, по выправке нетрудно узнать в Николае Петровиче Витте кадрового военного и… стоп. Именно на этом месте я остановился и спросил себя, что еще, кроме выправки, я могу сообщить о Витте как о кадровом офицере?

«Неуловимо чувствуется в нем военная косточка…» Как часто, слишком часто прибегаем мы к этой уклончивой речи: «неуловимо чувствуется», «трудно передать словами»… Но если писатель не может передать словами то, что он чувствует, тогда, вероятно, ему надо браться за другое дело.

Так все-таки, что же я узнал о Витте как о кадровом военном? Он из военной семьи, отец был убит в первую мировую войну, Николай Петрович окончил в Ленинграде артиллерийское училище, ну и… стал кадровым военным. Потом курсы усовершенствования, потом финская (командовал дивизионом в том же полку), потом Отечественная. Все? Все. Но чем он отличается от других командиров, не кадровых, но показавших за этот год замечательные боевые качества?

Я вычеркнул из своего очерка слово «кадровый» и обиженно (ни на кого так не обижаешься, как на самого себя) стал писать о боевых действиях полка, то и дело отрываясь от работы и глядя в окно.

Внизу, подо мной, чуть не доставая окна, цвела сирень, напоминая мне прошлый год. Да и теперь, когда я слышу запах сирени, я вспоминаю июнь сорок первого. Кусты цветущей сирени сопровождали меня последние две недели перед войной, когда я ездил в танковый корпус корреспондентом «На страже Родины»; они нестерпимо остро пахли в белые ночи, во время нескончаемых наших разговоров о будущей войне; запах сирени заглушал запах типографской краски — никогда еще мы так не ждали газет, никогда еще не придавали такого значения нескольким строчкам «Хроники» или сообщениям из Дакара и Бейрута. И хотя этим городам ближе запах миндаля, я и сейчас, встречая в газетах Бейрут и Дакар, слышу запах июньской сирени. И когда уже началась война, еще цвела сирень; я помню сирень и в ней прорубленные танками просеки, — черную сирень, на которой стыли тела погибших.