Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Фриц плывет!

И в это время Казанцев почувствовал, как его сильно тряхнуло в воде — неподалеку шлепнулась граната, брошенная с берега. Казанцев крикнул:

— Свои, братцы, свои!

Новая граната, и снова Казанцев крикнул:

— Свои, братцы, свои!

Его услышали, и он услышал, как ему крикнули с берега:

— Командир полка жив, командует, все пробует с вами соединиться. Настроение бодрое, отбиваемся от немцев.

Когда я вернулся в Ленинград и написал об этом, Ходза помотал головой:

— Пересолили! — Но и другие мои заметки мало чем отличались от этой. — Значит, снова ничего не получилось?

Я стал спорить:

— Как это «ничего не получилось»? Раньше немцы имели свой плацдарм на левом берегу Тосны, теперь их вышибли отсюда, и теперь сами сидим у них на закорках в Ивановском…

И я стал вычерчивать на обратной стороне своей заметки излучину Невы и устье Тосны, старой нашей дачной речушки, накрепко вошедшей в историю обороны Ленинграда.

— Значит, снова «пятачок»? — грустно переспросил Ходза. — Предмостное укрепление, тет-де-пон… Нет, вы все-таки скажите мне, почему неудача?

— Но об этом не меня надо спрашивать, а командующего фронтом!

— Ах, командующего! Ну спасибо, что подсказали. Обязательно спрошу, сегодня же вечером, за чашечкой чая. Давайте-ка лучше ваши стансы, пойду к начальству. А чертежик я, с вашего разрешения, сотру, или, может быть, оставим для потомства? — Он вооружился резинкой, но, прежде чем стереть, покачал головой: — Живал я в этих местах. Ничего хорошего — комары какие-то особенные, девчонки клюквой торгуют, а ее полно вокруг, и совершенно даром. По проселку до Мги, я думаю, километров двенадцать?

Мга. Снова возникло это слово и еще больше сказало мне о второй зиме, чем сухой лист в Летнем саду. Я вдруг почувствовал страшную усталость. Ничего больше не хочу — зарыться куда-нибудь и спать!.. Не помню, чтобы я когда-нибудь так скверно себя чувствовал. Черт с ней, с бородой и с грязной шинелью. Зарыться, зарыться, и как можно глубже…

Но надо было идти и помочь маме уложить вещи в дорогу.

Мама встретила меня бодро:

— Вещи уже запакованы, иди отдыхай, есть суп, я сварила с луком и лавровым листом; мне уже выдали рейсовые карточки.

Но в ее бодрости я почувствовал наигрыш, какую-то фальшь: что-то случилось. Я вошел в комнату, увидел перевязанные тюки и два кольца шпагата. «Что же здесь случилось?» — думал я, не отвечая на быстрые мамины вопросы. Вдруг она замолчала, и я увидел, что в комнате нет рояля.

— Это уже сделано, — сказала мама жестко, — и об этом не будем говорить. Деньги я получила, на дорогу хватит.

Она ушла на кухню разогревать суп, но я не стал ждать обеда. В этот момент я больше не думал ни о супе, ни о проданном рояле, ни об ивановском «пятачке». Я стащил с себя сапоги и, хотя знал, что именно этого мама не переносит, бросил их в угол и лег на тахту, не постелив простыни, только сгреб под голову маленькие диванные подушки, накрылся шинелью и провалился в сон.

Это был странный сон. Я спал, и спал крепко, не просыпаясь, мне ничего не снилось, но во сне я все время чувствовал какую-то пустоту вне себя, как будто я сплю в каком-то вакууме. Для того чтобы выйти из этого вакуума, мне надо было проснуться, но именно этого-то я и не мог сделать.

Наконец я заставил себя проснуться, но ощущение пустоты, вакуума, не проходило. Значит, так: я не сплю, я проснулся. Ночь, я различаю очертания предметов, вот раскладушка, на которой спит мама, потому что я лег на ее тахту, вот зеркало, вот часы, которые мы называли «Биг Бен», но там, где раньше стоял рояль, ничего не стоит. Рояль продан.

Я встал, пошел на кухню и закурил. Ощущение пустоты исчезло, только ужасно было жаль рояля. С ним ушла целая жизнь, не кусок жизни, а целая жизнь, и я понимал, что ушла безвозвратно.

У Тихонова есть стихотворение — он его прочел в день своего шестидесятилетия. В праздничном застолье оно прозвучало как-то неожиданно и очень сильно. В стихах говорится, что у поэта такое чувство, будто бы он прожил несколько жизней. Действительно, есть разница между «спешенным гусаром» и председателем Советского Комитета защиты мира.

Но это стихотворение не только автобиографично. В разные времена жизни человек, даже не столь бурной биографии, как Тихонов, как бы чувствует толчки времени. И хотя, может быть, только сейчас я вполне понимаю тихоновское стихотворение, но в ту ночь, на кухне, за папиросой, я чувствовал, как отслаивается от моей жизни другая, мною же прожитая жизнь.

Маму за роялем я помню с тех пор, как помню самого себя, но музыку я помню раньше, чем самого себя, то есть раньше, чем возникли первые мои впечатления.

Самое раннее мое впечатление — я стою около огромного стеклянного цветного шара и всматриваюсь в свое искаженное стеклом лицо. Уж не знаю почему, но такие шары на коротких ножках стояли до революции в окнах, аптек. Это мое первое впечатление; потом был пожар на Серпуховской улице, рвущиеся из постромок колоссальные черные лошади, потом первая квартира наша на Серпуховской, потом мама за роялем. Но до всего этого уже была музыка, до всего этого был Шестой вальс Шопена, о котором я много позднее узнал, что он «всем надоел», и «Тридцать две вариации» Бетховена, и моя любимая «Фантазия» Шумана.

И только после всего этого началось детство, мамины ученики и мамины учителя, громадина Глазунов, невиданной ширины крахмальная сорочка и его фотография, которую он подарил маме с надписью: «Идеальной питомице нашей Консерватории, высокоталантливой пианистке…»

И революцию, и гражданскую войну, и Юденича, и Кронштадт я тоже помню через музыку. Когда я слышу Шуберта, я вспоминаю голод: я учился в Консерватории по классу рояля у Ирины Сергеевны Миклашевской, мы получали раз в день одну селедку на двоих. У меня с моим другом Владимиром Шапотом, тоже в прошлом учеником Консерватории, ныне крупным советским биологом, было условлено: по четным дням селедка шла ему, по нечетным — мне.

К нам домой приходили мамины ученики из Первой музыкальной школы для детей рабочих и крестьян, которая была организована музыкальным деятелем Филиппом Марковичем Бронфиным. Ни у кого не было сомнений, что детям рабочих и крестьян нужна музыка.

Вот я написал сейчас: «Музыкальная школа для детей рабочих и крестьян». А ведь она называлась: «Музыкальная школа для рабочих и крестьян», и домой к нам приходили отнюдь не маленькие дети, а великовозрастные хлопцы в потертых кожанках. Они не хотели начинать с гамм, и один из них был так нетерпелив, что мама выставила его из дома. Я догнал его уже во дворе и сказал, что могу научить и без гамм, приходите завтра, мама едет в Детское Село — она, скрипка и виолончель. Этот парень был у меня тайком от мамы, наверное, раз пять, и я его научил играть «Интернационал». Это он приволок нам замечательную штуку — нечто вроде попоны для рояля; по-моему, она была сшита из двух кусков бархата, и в морозы мы ею закрывали инструмент.