Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Затем он взялся за самое негодное оружие — начал доказывать логически, что плакать бессмысленно, что слезами делу не поможешь, и этим возбудил новые подозрения.

— Ладно, — сказал Иван Алексеевич, — я расскажу тебе все, как было.

Тамара сразу же вытерла слезы и прислушалась. Лицо ее выражало живое нетерпение.

— Ну вот, послушай… — начал Иван Алексеевич и остановился.

С чего же начать? С понедельника, когда Бельский так грубо оборвал все, что было ими сделано? Но для того, чтобы ей понять, надо было знать, каких трудов все это стоило. А ведь он ни о чем никогда Тамаре не рассказывал.

«Ну а как я мог рассказывать? — мысленно сердился Иван Алексеевич. — Эта наука не для жен, да и, наконец, существует же военная тайна». Но разве для того, чтобы понять, сколько трудов потрачено там, в лагере, и сколько пережито волнений и надежд, разве для этого надо было изучать военную науку? Все эти вопросы разом стали перед Иваном Алексеевичем, и, едва начав, он сразу же замолчал.

— Понимаешь, Томочка…

Она сидела напротив него на маленьком диване, который был первым их хозяйственным приобретением, и сосредоточенно смотрела на мужа.

— Понимаешь, Томочка… Ты должна понять… В сущности, Томочка, ничего особенного не произошло.

И пока Иван Алексеевич тянул в этом духе, он ненавидел и себя, и свою искательную улыбку и то принимался ходить по комнате, то снова усаживался на диван. Наконец он все-таки добрался до дела, то есть до разбора учений, и повторил все то лестное для него, что сказал Бельский, и даже упомянул, что командир дивизии поблагодарил Камышина.

— Значит, все это действительно бабьи разговоры и ничего больше? — радостно воскликнула Тамара. — А я-то, дура, всему поверила…

— Чему ты поверила? — переспросил Иван Алексеевич.

— Да что все у тебя плохо и что генерал… Когда ты начал, я думала, что ты просто хочешь меня успокоить. А еще Зоя говорила: «С таким характером, как у твоего Поддубного…» Какая вредная! Ой, смотри, снова чайник кипит!

— Подожди, подожди, — сказал Иван Алексеевич. — Мне кажется, что ты ничего не поняла…

— Все поняла, все. Поняла, что ты умник и что я тебя за это поцелую в носик.

— Подожди, подожди, — снова сказал Иван Алексеевич, отстраняя от себя Тамару. — Ты, собственно, хвалишь меня за то же, за что хвалил меня Бельский.

— Я хвалю тебя за то, что ты мой умник. А вот за то, что ты меня сравниваешь…

Но Ивану Алексеевичу сейчас было вовсе не до шуток.

— Я тебя не сравниваю, но повторяю, что ты ничего не поняла. Все эти похвалы — все это игра, все фальшь, все для того, чтобы потом доложить Шаврову! — крикнул он, забывая, что как раз именно этого не стоило говорить жене.

— Не кричи, пожалуйста, — сказала Тамара. — Все кругом спят.

— Я не кричу. Просто я целый час толкую тебе о том, что меня мучает, а ты не можешь понять. Ведь дело-то не сделано. Меня хвалят не за то, что я сделал, а за то, что я этого не сделал…

— Совсем запутался, — сказала Тамара, — и хватит! Ешь, пожалуйста, все остыло, снова надо чай ставить.

— Не надо чая, ничего не надо, — горячился Иван Алексеевич.

— Не хочешь чая, ложись спать!

— И спать я не хочу. Какой там сон! Как ты можешь даже думать о сне!

— Ты просто неблагодарный человек, — сказала Тамара. — Ждала его целую неделю, мучилась, а он…

Это была их первая ссора. Иван Алексеевич, так и не дотронувшись до ужина, не раздеваясь, лег на диван и покрылся шинелью. Оба не спали.

Он чувствовал себя оскорбленным: не нашел поддержки дома, остался непонятым. Но разве он нуждался в поддержке Тамары? Не поддержки он искал, а утешения, а это разные вещи. Утешения он мог получить с избытком…

Сейчас он упрекал себя, что затеял весь этот разговор, стал объяснять «специальные» вопросы, самое лучшее было просто промолчать или отшутиться.

Тамара думала примерно о том же. С трудом завоеванное благополучие, мирное их существование внезапно утрачено. Хорошо было бы вернуться к той жизни, которая еще вчера текла по своему обычному, спокойному руслу. Она жалела Ивана Алексеевича за то, что ему неудобно спать, — он ворочался на своем диване, и сердилась, что повела себя глупо, наговорила мужу то, о чем просто не следовало говорить.

Под утро они помирились. У обоих не было никакого желания объясняться, и поэтому они были нежны и ласковы друг с другом больше, чем всегда. У Тамары были заранее куплены билеты в театр. Они поехали в Ленинград, смотрели «Укрощение строптивой», много смеялись, находили в героях общие с собою черты. В антракте Иван Алексеевич встретил бывшего своего сослуживца с женой, такой некрасивой и такой неповоротливой, что он окончательно развеселился и на обратном пути рассказал несколько анекдотов об этом своем сослуживце, которого в полку прозвали «дед Щукарь».

А меж тем след от ссоры остался. И именно потому остался, что взяло верх желание во что бы то ни стало быть сегодня счастливыми, счастливыми сегодня, чего бы это им ни стоило в будущем.

Вскоре после учений Бельский объявил о решении организовать теоретическую конференцию для офицеров дивизии со своим докладом об опыте войны.

«Прорыв долговременной, глубоко эшелонированной обороны противника под городом Новинском» — тема весьма подходящая. Такой доклад поднимал авторитет Бельского в глазах начальства и среди подчиненных.

Как всегда в таких случаях, был вызван Рясинцев, и дело закипело.

Адъютант Бельского был человеком известным в дивизии. Он не чванился своей близостью к начальству, не притворялся, что знает больше, чем ему положено, старался не сиять, а держался скромно и за властью не тянулся. Но во всей дивизии не было человека, столь умело подчиняющегося Бельскому. Это одно ставило Рясинцева в положение исключительное. И как раз этого-то Бельский не понимал.

Зато сам Рясинцев очень хорошо понимал исключительность своего положения и ничего не жалел для того, чтобы его упрочить.

Вся его жизнь была разделена незримой чертой на две части — до и после знакомства с Бельским.

Он родился в небольшом городке, знаменитом только тем, что через него проходила железнодорожная магистраль Москва — Севастополь. На этой дороге много лет служил проводником международных спальных вагонов отец Рясинцева. Семья могла бы жить безбедно, тем более что, кроме Олега, детей больше не было, но жили они очень плохо. Недовольство своим положением было постоянное. С детства Олег слышал жалобы на жизнь. От отца он знал, что настоящая жизнь не здесь, а там, в этих быстро несущихся поездах, и именно в одном только вагоне, окрашенном не в общий зеленый, а в скромный коричневый цвет. Двухместное купе с отдельной уборной, настоящий хрусталь, дорогие закуски, которые небрежно вынимают из специальных корзиночек. В таком вагоне на чаевые не скупятся и дают их ни за что. По чаевым и различал людей Рясинцев-старший. «Тоже мне профессор кислых щей, — рассказывал он дома. — Сколько я вам обязан? Рубль тридцать копеек? Прошу…» — передразнивал он неловкого пассажира. «Вот это жизнь! — со вздохом зависти рассказывал он о каком-то беглом кассире. — Сотню выбросил, глазом не моргнул!»