Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— А вы, майор, не отчаивайтесь, — услышал Иван Алексеевич спокойный голос Камышина. — Как говорится, на войне всякое бывает. Обойдется, уляжется. Да ведь завтра это все совсем не так страшно будет выглядеть. Солдат жалко: труд не малый.

— А я на завтрашний день очень рассчитываю, — возразил Балычев. — Что невозможно было сказать здесь, в этой обстановке, вполне возможно в политотделе.

— Товарищ полковник, разрешите к вам с вопросом обратиться? — спросил Иван Алексеевич.

— Да обращайтесь, боже мой!.. Что вы официальщину разводите?

— Товарищ полковник, вы считаете ранее принятое решение правильным?

Камышин пожал плечами:

— Да как вам сказать? В общем, конечно, правильным. Идея вполне современная.

— А если так, зачем же сдаваться? — спросил Иван Алексеевич. — Так, за здорово живешь…

— Не за здорово живешь, а по приказу командира дивизии, — напомнил Камышин.

— Хорошо, пусть так. Я это понимаю. Но можно ведь подать рапорт на имя командира корпуса. Не возбраняется, товарищ полковник…

— Ну, это уж вы оставьте, — сказал Камышин сердито. — Вот когда будете командиром полка, тогда так и поступайте. А я человек ученый. Рапорт-то я обязан через командира дивизии подать.

— Прошу извинить, товарищ полковник, — заметил Балычев, — но это законный порядок. Даже на войне…

— Если на каждый случай рапорты писать, бумаги не хватит, — перебил его Камышин. — Нет, все. Приступаем к работе. — Он снял фуражку и большим клетчатым платком вытер лоб. — Что здесь за климат, ей-богу: с утра туман, чуть ли не мороз, а днем солнце по-летнему греет…

Через час у командира полка началось совещание, на котором Камышин приказал в соответствии с указанием генерала отодвинуть исходные позиции в тыл на четыреста — пятьсот метров.

А еще через час все уже были заняты новой работой.

Иван Алексеевич находился в несвойственном ему тяжелом настроении. Впервые за годы службы в армии он был так подавлен.

Дело было совсем не в том, что Бельский накричал — и накричал несправедливо. Меньше всего Иван Алексеевич чувствовал личную обиду. Грубость — штука отвратительная, но грубость можно простить. Быть может, сам того не замечая, Иван Алексеевич все время искал мотивы, оправдывающие Бельского. Он пытался поставить себя в положение человека, на плечах которого лежат большие заботы. «Нет, все-таки я бы разобрался, в чем тут дело, и не решал бы с налета, — говорил себе Иван Алексеевич. — Вызвал бы командира батальона или приехал бы на позиции еще раз…»

Иван Алексеевич старался избегать всяких встреч и разговоров со своими подчиненными. И каждый раз, когда речь шла о приказе Бельского, он пытался найти наиболее правдоподобное ему объяснение.

Приказав командиру саперного взвода Мамелюкову явиться для получения указаний, он постарался настроить себя вроде того, что: «Мы, товарищ Мамелюков, здесь ошибку совершили. Конечно, на расстоянии семисот пятидесяти метров… Ну-с… И в то же время надо сказать…» Но тут он почувствовал такое отвращение к этой системе фраз, что, когда Мамелюков явился, сказал ему просто:

— Товарищ Мамелюков, ставлю вас в известность о приказе командира дивизии. Какими средствами собираетесь осуществлять?

Иван Алексеевич встретился со спокойным взглядом Мамелюкова, который постороннему человеку мог показаться взглядом равнодушным. Но человек, давно с ним знакомый, без труда прочел в этом взгляде вопрос: «Это зачем?»

— Приказал Бельский, — сказал Иван Алексеевич и, вздохнув, прибавил: — Начальству виднее…

Вечером к Ивану Алексеевичу в палатку пришел Жолудев. Они частенько проводили свободное время вместе. Играли в шахматы или ходили в кино. А то и просто разговаривали «за жизнь».

Жолудев был хорошим рассказчиком. Особенно занятно получалось, когда он говорил о своей семье. Каких только не было Жолудевых! Жолудев — земский врач, знаменитый «оспенник», Жолудев — путешественник, которого чуть ли не съели на островах Тихого океана, Жолудев — металлург, свирепый холостяк, проживший всю жизнь на уральском заводе.

Почему-то Ивану Алексеевичу казалось, что тяжелее всех воспримет новый приказ Бельского именно Жолудев. Он мысленно представлял себе его расстроенное лицо и нервные руки… Да, пожалуй, это был один из немногих людей, с которыми Ивану Алексеевичу хотелось поговорить.

К его удивлению, Жолудев был в этот вечер на редкость собранным. Они молча сыграли партию в шахматы, Иван Алексеевич «зевнул» коня, и Жолудев уверенно довел партию до победы. Ни тот, ни другой не начинали разговора о главном. «Почему он молчит? — думал Иван Алексеевич. — Почему? Ведь знает же, как это мне…»

— Трудно, товарищ майор? — неожиданно спросил Жолудев.

Иван Алексеевич кивнул головой:

— Трудно.

— Да, да, да… — быстро сказал Жолудев. — Это верно, это так… Разумеется, так. Но позвольте мне дать вам один совет: не прячьтесь от людей, идите к людям…

Иван Алексеевич нахмурился:

— Мне что-то непонятно. Кажется, я все от себя зависящее делал и делаю. Не так?

— Так. Но не слишком ли этого сейчас… мало? Я со многими коммунистами беседовал. Говорят — надо сейчас каждому сделать столько, сколько он может, и еще немного больше. Не хмурьтесь. Идите к людям с открытой душой. Мы же сами каждый день людей учим, чтобы всё как на войне. Учим ведь? Вот я себя спрашиваю: а как бы я себя в этом случае на войне повел, неужели бы я и на войне этакого развенчанного короля изображал?

— Товарищ капитан!

— Слушаю, товарищ майор. Я ведь об этом сам себя спрашиваю… — Иван Алексеевич невольно улыбнулся. — Нет, серьезно, — продолжал Жолудев. — Реально: немцы в трех километрах отсюда, тогда что?

— Кажется, и в самом деле я больше к войне приспособлен.

Жолудев внимательно на него взглянул:

— «Приспособлен к войне…» Прошу прощения, Иван Алексеевич, но это, по-моему, нелепица! Таких людей вообще нет.

— Человек военный, кадровый… — начал Иван Алексеевич.

Жолудев покачал головой:

— Трудно совсем не потому, что у нас какие-то особые организмы, «приспособленные к войне», трудно потому, что война кончилась, а военное наше дело должны мы любить не меньше. Время переходное: надо себя найти. Я сейчас видел комбата-2: Лебедев бодр, ясен, тверд, весь погружен в работу…

— Бодр, ясен, тверд, — повторил Иван Алексеевич. — Еще бы ему не быть таким, это не удивительно! «В теорию не лезу… — передразнил он Лебедева. — Но ежели вы говорите, что так лучше, и я с вами. Генерал приказал делать иначе — хорошо, будет исполнено».

— Напрасно вы так о Лебедеве, — сказал Жолудев. — Он ведь тоже по-своему переживает. Мне кажется…

Он не успел закончить фразу, в палатку вошел Балычев.