Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Как же, как же, помню, — поспешно откликнулся Капранов. — Но мое детство было совсем другим. Я ведь почти на сорок лет старше вас… — прибавил он грустно.

Катя взглянула на Капранова. Руки его беспокойно шарили по столу, передвигали счеты, папки, розовый стаканчик для карандашей, бювар. Ей стало жаль его:

— Я обидела вас?..

— Что вы, что вы… — сказал Капранов, но его взгляд говорил Кате другое.

— Просто я не могу понять, — продолжала Катя, — если вы это известие считаете радостным для Саши, то в чем тогда затруднение?

— Радость или горе — две краски: черная и белая, — тихо сказал Капранов. — Не маловато ли? Меня учили, что в солнечный спектр входит много разных цветов…

— Значит, мне вы не доверяете разговора с Сашей?

Капранов развел руками:

— Так вопрос не стоит…

— Нет, именно так. Я только не понимаю, зачем вы меня позвали: две краски — черная и белая — это действительно маловато. Почему вы не позвали Сашу?

— Мне казалось, будет лучше, если не я и не вы…

— «Не я и не вы»? Не люблю загадок, — вырвалось у Кати.

— Видите ли, Екатерина Григорьевна, — продолжал Капранов, — мы с вами люди не подходящие для этого дела. А думаю я о майоре Федорове. Не знаю, как вы на это смотрите. И сержанта Турчанова он хорошо знал, не правда ли? Саша об этом майоре говорит с восторгом…

— Знаю. Но прошло столько времени, а он к нам и глаз не кажет. Написал письмо Саше, Саша ответил сразу же… Ну, вот и все.

— Мало ли что в жизни бывает. Человек он, по-моему, хороший. Хороший и добрый.

— По-моему, тоже. Легко с ним…

— Напишите ему, Екатерина Григорьевна.

— Да, я ему напишу.

— Вы на меня зря рассердились!

— Если бы вы знали… Мой муж… Он…

— Знаю.

— Нет, этого вы не знаете. Вы думаете, он погиб? Да, он погиб, но он не был убит, он застрелился. Понимаете, восемь патронов в нашем ТТ, ну он оставил восьмой для себя, чтобы избежать плена. А ведь у него была я. Понимаете? Они окружают нашего человека, как волки: сдавайся, у нас есть хлеб, вино, женщины, сдавайся. Восьмой патрон он себе оставил.

И снова рука Капранова легла на сухую и тонкую Катину руку:

— Я этого не знал. Вы меня простите.

— Не знали. А если бы и знали… Хорошо, я напишу майору Федорову.

Она уже встала, чтобы проститься, но в это время в дверь постучали и вошла та самая седая женщина с моложавым лицом, которая вместе с Сережей строила башню из кубиков. Капранов встал:

— Познакомьтесь, пожалуйста: Мария Филипповна Бельская — Екатерина Григорьевна Вязникова.

— Вязникова? Так это вы? Мне рассказывал о вас товарищ Капранов.

«Бельская… — думала Катя. — Почему-то мне знакома эта фамилия… Бельская… Но какое она имеет отношение к Сереже?»

— Мария Филипповна человек бездетный, — сказал Капранов. — Она пришла к нам в детский дом, чтобы…

— Столько сирот сейчас… — вставила Мария Филипповна осторожно.

— Ей понравился Сережа Вязников, — продолжал Капранов. — Все это, конечно, не решено. Они только привыкают друг к другу.

— Желаю успеха, — сказала Катя резко. — Сережа действительно славный мальчик.

— Я очень хотела повидаться с вами, — начала Мария Филипповна робко. — Мне рассказывали, что вы…

— Пустяки, — сказала Катя. — Вас смущает фамилия? Пустяки. Был Вязниковым, станет Бельским.

Она быстро попрощалась и вышла. Щеки ее еще горели, но она уже вполне владела собой. Она прошла комнату, где играли дети, и спокойно сказала:

— До свидания, ребята. До свидания, Сережа.

Мысли ее уже были далеко отсюда. Что ж, судьба этого мальчика, этой хорошенькой головки, видимо, решена. Может быть, это и к лучшему?..

Придя домой, она заперлась в своей светелке и начала письмо Ивану Алексеевичу.

«Здесь моя жизнь, — думала Катя. — Главное зде́сь я, здесь… здесь мое «я», — повторяла она.

Все-таки вечером она сбегала в булочную, где был автомат, и позвонила Капранову:

— Знакомая фамилия — Бельская. Кто она? Я слышала о генерале Бельском…

— Мария Филипповна — его жена.

Иван Алексеевич был озабочен: он дважды прочел Катино письмо, и, хотя оно было совсем коротким или именно поэтому, он понял, что там произошли серьезные события.

«Уважаемый Иван Алексеевич, — писала Катя, — прошу вас сообщить мне, когда вы сможете приехать в Ленинград. Я вас встречу на вокзале. Мне надо поговорить с вами. Вязникова».

И в то же время он обрадовался: он давно не был в Ленинграде и ему хотелось хоть ненадолго переменить обстановку.

Дивизия уже стояла в Вересках, офицеры почти все жили по квартирам: кто без детей — снимали комнаты у частников, а многосемейные жили в корпусе «А». Этот дом был наспех выстроен КЭЧ за лето.

Во всяком случае, лагерь был позади, и это означало жизнь куда менее хлопотливую. Для Ивана Алексеевича кончилась пора переездов, выклянчивания машин, а иногда и «голосования» на дорогах. Он был дома и мог наконец почувствовать все прелести оседлой жизни.

Но вместо этого он зажил такой трудной жизнью, какой еще никогда не жил.

Это началось сразу же после его первого разговора с Балычевым. Обещав написать статью, он весьма смутно представлял себе, как это может у него получиться. Поначалу все ладилось. Иван Алексеевич исписал страниц двадцать, писал быстро и с увлечением. Глядя на его разгоряченное лицо, Тамара даже подумала, что он пишет ей, что ему так легче объясниться.

Она долго не спала и все слушала скрип пера. Утром, перед уходом на службу, Иван Алексеевич порвал то, что написал ночью. Тамара видела, как он все бросил в корзину, и ей стало жаль мужа…

«Все равно узнаю, — думала Тамара. — Узнаю, узнаю, узнаю все его мысли».

Едва Иван Алексеевич ушел, как она стала складывать обрывки.

«Передний край противника, — читала Тамара. — Первая рота при наличии… пулеметов…»

Тамара читала и плакала. Слезы смывали количество пулеметов в роте. Это ли она ожидала прочесть?

Иван Алексеевич порвал свою работу, когда прочел ее на свежую голову. Писал он сгоряча, а рвал холодно, безжалостно, понимая только одно, что взялся не за свое дело.

Сегодня он был спокоен как никогда. Утром присутствовал на нескольких занятиях с молодыми солдатами, потом беседовал с командирами рот, потом отправился в штаб полка, где было совещание комбатов и начальников отдельных служб.

Помощник командира полка по тылу, майор Шагал, докладывал дельно, но длинно, все очень устали, Ивана Алексеевича тоже клонило ко сну. И вдруг он вспомнил о своей ночной работе, о бумажных клочьях в корзине и подумал, что нет, нет, не может быть, что все погибло, надо снова браться за перо, и на этот раз выйдет. И он с удовольствием стал слушать майора Шагала и даже посочувствовал ему — у майора был какой-то дефект речи.