Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Турчанов! Значит, жив… Невероятно, просто чудо какое-то! Впрочем, что ж тут удивляться, и такое на войне бывало. Думаешь, что убит, а он еще дышит. Не знаю, рассказывал я вам или нет, но из всего турчановского отделения только один приполз — он и рассказал. Ну да ведь ясно, в горячке… Значит, немцы все-таки его подобрали! Как вы узнали?

— На детский дом пришло письмо. К товарищу Капранову.

— А Саша уже знает?

— Нет.

— Понимаю. Вы хотели, чтобы я…

— Да, мы так сговорились с товарищем Капрановым.

— Понимаю. Спасибо. — Он заметил ее вопросительный взгляд и повторил: — Спасибо за доверие.

Катя внимательно взглянула на Ивана Алексеевича.

— Какой вы… — Она все так же внимательно на него смотрела, не договорив фразу, нахмурилась: — Мы с товарищем Капрановым думали о том, как сказать Саше…

Иван Алексеевич покачал головой:

— Доверились мне, а потом немножко пожалели, что доверились? Да, да, так оно и есть, Екатерина Григорьевна: хотите знать заранее, какой будет разговор с Сашей. Но разве об этом можно заранее сговориться?

— Напрасно вы сердитесь, — сказала Катя. — Ведь и я теперь в ответе за Сашу. Вы сегодня уедете, а я останусь. Понимаете?

— Понимаю, конечно. — Иван Алексеевич задумался. — Нет, план мне сейчас трудно составить. Парень он взрослый, невозможно предугадать, какие будут трудности… Надо рассказать, что значит быть до сих пор там. До сих пор! И вы, конечно, решили правильно. Разве можно скрывать правду? Но надо, чтобы в парне была твердая уверенность, что не навсегда это. И вы сами этому верьте.

— В этом только часть правды, — возразила Катя. — Другая часть правды состоит в том, что сейчас он в плену. И с того момента, как это случилось, вы ничего о нем не знали. Что вы об этом скажете Саше? Ведь вы ничего не знаете об Александре Николаевиче Турчанове, то есть вы знаете только то, что он жив…

— Нет, я о нем знаю не только это, — с живостью возразил Иван Алексеевич. — Я ему верю. И всегда верил. И не только когда он у меня на глазах был. Иначе жить нельзя, и воевать нельзя. Разве я усомнился бы послать Турчанова в тыл врага?

— А сколько у нас было разочарований!..

— Не согласен, Екатерина Григорьевна, не согласен! Если я своему солдату не верю, как сделать, чтобы солдат верил мне? Приказ — это значит не только мне верят, но и я верю. Доверие закаляет организм, подозрительность его разрушает.

Оба долго молчали. Потом Катя прямо взглянула в глаза Ивану Алексеевичу:

— Мне самой, понимаете, мне самой надо знать, что Турчанов выдержал… там… в плену…

— Вам надо поверить ему, Екатерина Григорьевна.

— Может быть, может быть… А знаете, как будет доволен Капранов! — Катя вдруг светло улыбнулась, и на глаза у нее навернулись слезы.

— Капранов? Почему? — спросил Иван Алексеевич, любуясь Катиной улыбкой.

— Потому что Капранов ваших взглядов человек. Да, да, не моих, а ваших! И он боялся, что я все испорчу. Но сам-то он не решился говорить с Сашей! А вот вы этого не боитесь, мне это нравится. И я тоже хочу верить Турчанову, хочу… Идемте же скорей! — сказала она, все еще сияя улыбкой.

Иван Алексеевич собрался домой только к вечеру. Саша вызвался проводить его на поезд. Сколько ни уговаривал Иван Алексеевич мальчика, что он сам отлично доберется и что этот путь уже хорошо ему знаком, Саша настоял на своем.

Весь длинный путь до вокзала Саша без умолку рассказывал Ивану Алексеевичу всякую всячину о своей жизни в типографии. Тут были и дела комсомольские, и учеба, и его отношения с Петро — Фонариком (они ведь друзья на всю жизнь!). Он, видимо, не решался трогать главную связь с Иваном Алексеевичем, боясь показаться навязчивым, и ни слова не говорил об отце.

Иван Алексеевич рассеянно слушал Сашу и думал о своем. Он думал, что не только для Саши, но и для него самого сегодняшний день был очень значителен. Что-то в нем самом изменилось, и он возвращается домой с большой душевной прибылью.

«И все это потому, что сержант Турчанов не погиб, а остался жив? — спросил себя Иван Алексеевич и ответил: — Да, конечно да! Ведь именно этим событием отмечен день».

И все же было сегодня что-то, что касалось только Ивана Алексеевича, что принадлежало только ему. Он сам не мог уловить и понять это «что-то». Он только знал, что эта «прибыль», этот новый материал для важной душевной работы ничего в нем не потеснил, от него только стало, как говорит Катя, просторнее.

Приехали на вокзал за полчаса до отхода поезда. Ходили взад и вперед по платформе, успевшей уже промерзнуть за несколько зимних дней.

— Иван Алексеевич, страшно там? — спросил Саша, и этот вопрос был так неожидан, что Иван Алексеевич просто не нашел что ответить. — Там, у них… в лагере… — пояснил Саша.

Иван Алексеевич развел руками:

— Не знаю, Саша…

— Но ведь вы, наверное, не один лагерь для пленных видели?

— Да, мы их освобождали…

— Так как же?

— То было во время войны, Саша.

— А сейчас там иначе, как вы думаете? Ведь это как стена. Как стена. Ничего не узнаешь, не увидишь…

— Саша, дорогой, но вот же узнали, что он жив. Значит, он смог как-то сообщить…

Снова оба молча ходили по платформе. Иван Алексеевич и ждал и боялся новых вопросов. Ему хотелось успокоить мальчика. Но чем он мог его успокоить? Конечно, война кончилась, времена мирные, но тюремщики те же, только форма другая.

— Вы знаете, — сказал Саша, — когда я вас сегодня увидел, я почему-то подумал: а что, если жив отец? Это, вы знаете, прямо как стукнуло… Мама на моих глазах умерла, я еще мальчиком тогда был, ну тринадцать лет, в шестой класс перешел. Маме было жаль меня, я видел, как она мучается, и стал говорить ей об отце. И она, знаете, как-то спокойнее стала. Я слова ее запомнил, она говорила: «Вам друг с другом будет хорошо, отец тебя очень любит, и ты его тоже люби…»

Подошел поезд, и Саша бросился занимать место для Ивана Алексеевича. Он выбрал у окна, возле столика, и стучал в окно:

— Идите, идите, все в порядке!

— Ну что ты, Саша, спасибо, не все ли равно где…

— Совсем не все равно. Садитесь…

В вагоне стало тесно. Молочницы заставили бидонами все проходы, и Иван Алексеевич забеспокоился, как бы Саша не остался. Он вышел вместе с ним на платформу, обнял:

— Ну, будь здоров, друг. Пиши чаще.

— Завтра же напишу. Прощайте, Иван Алексеевич. — Саша прижался к шинели и тихо сказал: — Отец, он ведь сильный человек, верно?

— Ну конечно… Боже мой… Я ж тебе говорю — герой.

— Он… он молчать будет. Верно?

— Почему молчать, Саша, не понимаю?..

— Герой — значит, молчит… Что бы ни было. Это я знаю. Молчит.

Поезд тронулся. Иван Алексеевич еще долго стоял на площадке и, сняв фуражку, махал ею. Но Саши уже не было видно.