Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Иван Алексеевич взглянул на часы, покачал головой и взял такси.

Едва только шофер остановил машину возле типографии, как Иван Алексеевич понял, что все дома: из общежития на улицу доносился патефон, слышались оживленные голоса. Иван Алексеевич, щедро наградив шофера, открыл калитку.

Из садика дом выглядел еще веселее. Окна были ярко освещены. Там, внутри, кружились пары. И только одно окно было темным.

«Это, кажется, окно Екатерины Григорьевны, ее светелка, — подумал Иван Алексеевич. — Она, конечно, наверху, с ребятами…»

Но тут он заметил темную штору и узкую полоску света. «Значит, она дома?» — Иван Алексеевич подошел еще ближе, полоска стала шире и светлее. Катя сидела у самого окна за маленьким столом и читала. Иван Алексеевич видел только срез стола, уголок книги и тонкую кисть руки. Спустя мгновение она подняла голову, словно к чему-то прислушиваясь, и он увидел ее лицо.

Иван Алексеевич, больше не раздумывая, вошел в дом и постучал к Кате:

— Добрый вечер, Екатерина Григорьевна!

— Добрый вечер, добрый вечер! Подумайте, какое чутье у меня: сижу, читаю и чувствую, кто-то чужой в саду…

— Да какой же я чужой? — шутливо сказал Иван Алексеевич. — Я свой…

— Ну а свой, тогда чего же вы на пороге стоите? Заходите! Снимайте шинель!

— Сейчас, сейчас — Он снял шинель и спросил: — А вы почему не наверху? Идемте, покружимся. Приглашаю вас на вальс.

— Нет, — сказала Катя резко, но тут же спохватилась. — Что-то не хочется, — прибавила она мягче. — Вы, пожалуйста, идите, не обращайте на меня внимания. Только мне показалось… Показалось, что у вас сегодня настроение невеселое.

— Вот это действительно чутье!

— Что-нибудь случилось? Вид у вас усталый…

Иван Алексеевич услышал тревогу в ее голосе.

— Собственно говоря… Да нет, ничего. А усталый вид потому, наверное, что я сейчас километров десять отмахал. Только у Лавры такси взял…

Катя улыбнулась:

— Это вы-то жалуетесь на десять километров?

«Просто невозможно ей соврать, — подумал Иван Алексеевич. — А, да не в этом дело. Дело все в том, что ей можно сказать правду».

— Я вчера ночью закончил большую работу, — сказал он таким мрачным тоном, что Катя невольно засмеялась. Он озадаченно на нее взглянул, понял и тоже засмеялся. — Прошу прощения, я — ура, ура! — закончил вчера ночью большую работу.

Катя внимательно на него взглянула:

— Вы очень изменились с тех пор, как мы с вами познакомились… Это было, кажется, в июне?

— Да, в июне. Чуть больше полугода. Тяжеленько мне это время далось.

— Да, наверное, нелегко, — сказала Катя. — А вы знаете, я ведь вам тогда поверила. Да, вот поверила: «Четыре года всего лишены были. Хочется пожить, как все люди…» Ваши ведь слова?

— Злопамятны, Екатерина Григорьевна!

— Да нет, почему же… Просто и мне на одну минуточку заманчиво показалось: выиграли войну — и сразу в рай.

Иван Алексеевич задумался. Наверху кончили и с полькой-бабочкой, и с полькой-кокеткой, там, видимо, собрались в кружок, два голоса — мужской и женский — негромко пели под гитару.

— И в самом деле, что это значит: «как все люди»? — шутливо спросил Иван Алексеевич.

— Да ведь это вас надо спрашивать. Вероятно, так: мы, мол, одни с заботами, а все люди без забот. Прислушайтесь-ка, хорошо ведь поют? Это Лиза с Сашей. Знаете, как мне с этой гитарой тяжело было, я уж хотела ее у Лизы отнять. «Вернись, я все прощу!..» — ну прямо возненавидела. А как-то раз они вдвоем пели, и так это хорошо получилось. И песни у них хорошие…

— Да, очень хорошие, — сказал Иван Алексеевич. — Я вообще доволен, что пришел к вам. И спасибо, что про тот наш разговор с вами напомнили. Я, это правда, думал: раз война кончилась — всем ухабам конец.

— Ну уж теперь я вам так легко не поверю, — сказала Катя.

Иван Алексеевич взглянул на нее, увидел, как она стиснула зубы, и упрекнул себя, что пришел сюда «выговориться». «По какому праву? — спрашивал себя Иван Алексеевич. — Да разве я имею право навязывать ей свои сомнения? Ведь она сама, больше всех она сама нуждается в помощи. Почему же она должна помогать мне… и всем нам? Надо самому быть сильным. Как это говорится — надо себя закалить».

— Екатерина Григорьевна, — сказал он, — ведь это я так, к слову…

— Ну конечно, к слову… Я вам говорила, не обращайте на меня внимания. Вы слушайте, слушайте, как поют. «Ноченька»… Очень я это люблю. Пошли наверх!.. Только тихонько, тихонько… Они все стесняются.

— А меня не надо стесняться, — сказал Иван Алексеевич. — Я свой.

Камышин приехал домой позднее обычного, очень усталый. День был переполнен делами. Сегодня всем от него что-нибудь было нужно. Трижды звонил Бельский и требовал выявить и прислать в дивизию столяров-умельцев, у командира роты связи умирала мать, и надо было срочно дать ему отпуск, и весь день рапорты сыпались на него, словно комбаты сговорились, и, наконец, Федоров с торжественно-счастливой улыбкой вручил ему свою статью «Некоторые уроки Новинской операции (Из записок командира роты)».

Выгрузив из портфеля эти «Новинские уроки», Камышин покосился на свою кровать, покрытую белым, крепко накрахмаленным покрывалом: в самый раз отдохнуть.

Полковник Камышин жил в семи километрах от Любозерска. В домике, принадлежавшем какому-то заслуженному артисту, он снимал «низ»: две комнаты — большую, где стояли тахта, буфет, обеденный стол, и совсем крохотную — его рабочий кабинет с письменным столиком и железной кроватью.

Заслуженный приезжал на дачу редко, и в домике, стоявшем на отшибе, было всегда тихо. Жена Камышина, Мария Артуровна, и до войны старалась выбирать такие места, где бы пореже встречаться с сослуживцами мужа. Между ними уже давно было условлено: все, что связано с его профессией, остается у порога и в дом не вносится.

У самой же Марии Артуровны когда-то в молодости были разные таланты: она училась пению и, говорят, пела недурно, занималась немецким языком и даже переводила стихи. Из этого ничего не получилось, и все ее неистраченные душевные силы ушли на воспитание единственного сына, ставшего ее кумиром. В отношении мужа Мария Артуровна никогда не была честолюбивой. Что же касается сына — мечты о его будущем поглощали ее целиком.

Игорь учился на втором курсе филологического факультета, далеко от здешних мест, но Мария Артуровна сумела побороть родительскую тоску и решила пока что не срывать его с места: он шел хорошо. Однако дальнейшие ее планы были бурными. Прежде всего отставка Камышина, отставка с пенсией, и конец кочевой жизни. Первое время можно пожить здесь, а потом Бельский обещал помочь устроиться в Ленинграде. Это была давнишняя, еще довоенная мечта. Ленинград будет способствовать общему развитию сына, да и наука ждет его там.