Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Мне, пожалуй, пора… — сказал Балычев.

Катя его не удерживала и только напомнила, чтобы он пришел завтра.

— Часов в пять-шесть лучше всего. А то ведь Саша вечерами уходит учиться. Что-то мастерит, кажется планер. В летчики готовится, — и снова улыбка осветила ее лицо.

Балычев вышел в садик. Густо пахло черемухой и еще чем-то необыкновенно домашним. Это на Неве мальчишки разожгли костер. Ночь была сухой, холодной, и горькие струйки дыма быстро добрались сюда.

Балычев постоял немного, вздохнул и быстро зашагал домой.

Новинск — городок небольшой, но очень деловой и бойкий. Издревле проходил здесь большой торговый путь. На знаменитых Новинских торжищах можно было встретить и венецианцев, и далматинцев, и персов… А еще раньше через Новинск волокли волоком свои ладьи новгородцы, пробивая путь в незнакомые края.

Главную достопримечательность Новинска — крепость с башней — до войны тщательно охраняли. Отступая, немцы взорвали старые стены, но сама башня каким-то чудом уцелела.

Первым из окна вагона увидел эту башню Саша Турчанов. Еще только начинало светать. На сереньком горизонте подымался красный кружок солнца. Его силы хватало сейчас только на то, чтобы осветить маленький кусочек старинной славы.

Саша растолкал своего нового приятеля, с которым в дороге познакомился, Павла Лучкова:

— Павел, быстро, подъем!

Павел вскочил:

— Что, тревога?

— Тише, тише, людей разбудишь… — зашикал на него Саша. С момента отъезда из Ленинграда они вовсю щеголяли новой терминологией: заправочка, подъем, тревога… — как-никак это уже были солдаты, еще только-только начинающие свою службу, еще даже не по форме одетые, но уже солдаты.

Саша впервые в своей жизни оторвался от Ленинграда. До войны он каждое лето уезжал в пионерлагерь (Александр Николаевич старался заполучить две путевки — на июль и август), но то были совсем близкие места — Токсово, Юкки, Всеволожская…

Первый день пути Саша был полностью под впечатлением прощания. Почти вся типография пришла на вокзал: Саша Турчанов был первым после войны призывником. Жаль было расставаться с товарищами, с Екатериной Григорьевной, с Модестовой, но самой острой болью была Лиза. Уже поезд далеко отошел от Ленинграда, миновал Лугу, а он все вспоминал заплаканное лицо Лизы и то, как она крепилась и обещала не «распускать нюни» и все-таки не выдержала. От этих воспоминаний у него самого начинало пощипывать глаза.

Но уже на второй день стало легче. Начиналась новая жизнь с ее каждодневными заботами. Он понимал, что домой, в Ленинград, должен вернуться мужчиной. А это превращение молодого парня в мужчину происходит не вдруг, не в тот момент, когда он после службы возвращается домой, не на вокзале, когда он вновь может обнять свою невесту, а постепенно, день за днем, в течение всего срока службы.

Саша и Павел долго стояли у окна. Солнце вставало, широко распрямляя застывшие за ночь плечи, и крепкие утренние лучи уже горячо били в голову поезда.

А через несколько минут старшина всех разбудил: последняя остановка перед Новинском, надо привести себя в порядок.

Поезд остановился в нескольких метрах от крепости. Старинная башня была покрыта строительными лесами. Девушки-практикантки из художественного училища, в клеенчатых фартуках, в косынках, туго стягивающих волосы, восстанавливали лепной орнамент.

— Смотри, как дятлы на дереве! — крикнул Павел, первым выскакивая из вагона. Все было интересно, все внове, все весело, все ярко и празднично, как и бывает на заре.

В Новинске тем временем готовились к торжественной встрече. На площади перед вокзалом выстроили трибуну, убрали ее кумачом, флагами, транспарантами со словами привета. Два духовых оркестра — военный и молодежный из клуба «Смена» — грянули марш, едва только показался поезд.

Все военное начальство во главе с Северовым прибыло на встречу. Летнее утро блестело на мундирах, погонах и орденах.

Иван Алексеевич тоже был в это утро на площади. Прошло три месяца, как Саша обратился в военкомат с просьбой зачислить его в часть, где служил отец. И в тот же день Иван Алексеевич подал рапорт, в котором повторил Сашину просьбу.

Когда молодые солдаты, стараясь держать строй, вышли на площадь, Саша почти в первую же минуту увидел Ивана Алексеевича. А Иван Алексеевич тщетно старался узнать Сашу: мелькали фуражки, шляпы, кепки, сундучки… — ничего нельзя было разобрать.

Северов произнес жаркую речь, которая даже близко знавших его удивила: в обычное время командир корпуса был куда суше. Снова загремел оркестр. Потом говорил председатель Новинского городского Совета. Потом снова играла музыка. А Иван Алексеевич все всматривался в молодые лица.

Когда он вернулся, Тамара сразу же увидела, что он не в настроении.

— Да никуда твой Сашко не делся, — весело успокаивала она мужа. — А самое лучшее — через штаб вызови его к себе домой. Мы бы так славно посидели…

— Да что ты, ей-богу, — возмутился Иван Алексеевич. — Как это «вызвать домой»? Молодого солдата!.. У них сейчас первым делом баня, потом обмундироваться, ознакомиться с распорядком дня…

— Ну хорошо, хорошо, — перебила его Тамара. — Я тебе от души сказала, а ты… Лучше всего мне тебе ничего не советовать. Обедать будешь?

Иван Алексеевич подошел к Тамаре, ласково взял ее за руки:

— Признаю себя неправым и в наказание согласен обедать. Как Лешка? Он что-то голоса не подает. Спит?

— Спит… А ты хитрый, Иван: чуть что — к Лешке сворачиваешь…

— Ну как ты можешь так думать! Сын он мне или не сын?

Тамара улыбнулась:

— Сын, сын… Не стучи только сапогами.

Иван Алексеевич занимал маленькую квартирку в служебном здании недалеко от казармы. Лебедевы уговаривали его «напополам» выстроить домик, хотела этого и Тамара, но Иван Алексеевич не соглашался: «Лет через пятьдесят, не раньше…» И после рождения сына тоже не поддался ни на какие уговоры.

— Через пятьдесят лет?.. — спросила Тамара, наклоняясь над коляской и показывая Ивану Алексеевичу сына.

Леша спал крепко, не улыбаясь, на его крутом лобике выступил пот. Тамара осторожно вытерла испарину.

Иван Алексеевич понял Тамарин вопрос: перед этой колыбелькой, которой всего было три месяца, странно было думать о быстро летящих годах. Да мыслимо ли, чтобы этот крутолобый комочек стал пятидесятилетним мужчиной, отцом, а может быть, и дедом?

Вечером Иван Алексеевич пошел в казарму, где разместили молодых солдат. Двухэтажное здание было заново выкрашено. Внутри все сияло, повсюду стоял крепкий запах отжавеля. Новые гимнастические снаряды ждали своего первого рабочего часа.

Перед казармой в небольшом палисадничке сидел на скамейке майор Кожич и курил длинную папиросу своей собственной набивки. Высоко над ним, боясь дыма, кружилось облачко мошкары. Иван Алексеевич коротко знал майора, с мнением которого, как говорили, считался сам командир корпуса. Он здесь был главным начальником, и к нему обратился Иван Алексеевич.