Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Водитель газанул, и машина тронулась. Но, черт возьми, куда мы едем, мы ж едем в обратную сторону, не на фронт мы едем, а на всех парах летим в тыл. Для того чтобы это сообразить, я уже был достаточно подготовлен. Уж чего-чего…

Галстян был в прекрасном настроении и, рассказывая о том о сем, хитро на меня поглядывал. Прошло две-три минуты, и я услышал пушечные выстрелы. Но как могла приблизиться линия фронта, когда мы явно удалились от нее? По-моему, Галстян был очень доволен моим замешательством и тем, что я ерзал, не решаясь спросить, в чем же все-таки дело.

На опушке леса он остановил машину. Мы вышли. Перед нами расстилалось снежное поле.

— Возьмите мой бинокль, — сказал Галстян. Но и в бинокль я едва различил в далекой глубине какие-то строения. Опушка леса. Холодная снежная равнина. Два человека на всей земля: Галстян и я.

И вдруг эта ледяная, промерзшая до самого центра, мертвая земля ожила. Я смотрел в бинокль и видел, как земля шевелится. Когда я понял, что это люди, одетые в белые маскировочные халаты, что они ползут, стараясь слиться с землей, и что этих людей с другой стороны поля, со стороны холмов, не видно, — когда я это понял, я понял все, что здесь происходит. Со всех сторон слышались боевые команды. Мимо нас пробежал кто-то, тоже в белом, в очках и с болтающимся биноклем на шее; он крикнул: «Вперед, вперед!» — и, плюхнувшись в снег, кажется, поплыл вперед. Пронесли носилки. Два артиллериста с совершенно черными лицами выкатили откуда-то полковую пушку и, установив ее на опушке, стали наводить по стволу. А сзади нас все нарастал и нарастал грохот тяжелых артиллерийских орудий. Почти рядом с нами я увидел старого знакомого, командира дивизиона Сергея Подлуцкого, талантливейшего артиллериста, будущего начарта дивизии, которому что-то говорил высоченного роста командир, с великолепными, но совершенно смерзшимися усами. Сергей кивнул, побежал в лес, грохнули гаубицы, и вдруг там, в глубине, что-то загорелось. Галстян, охватив себя руками и, кажется, только этим и сдерживая себя, с выражением восторга на лице смотрел туда, куда сейчас смотрели все, — на огонь, который мы зажгли там, где его приказано было зажечь.

Спустя три года я написал небольшую повесть. Повесть эта называется «Фигурная роща». В ней рассказано об одной из многих и многих рощ: «Фигурных», «Круглых», «Ромбов», которые были превращены немцами в неприступные крепости. В этой повести рассказано о том, как в тылу одной нашей воинской части вырос макет «Фигурной рощи», и о том, как задолго до наступления люди учились брать искусственно ими созданную «Фигурную рощу». Я не раз видел, как люди в тяжелых фронтовых условиях учатся воевать, и, работая над повестью, не имел в виду никакой конкретной рощи фигурной. В повести этой нет и портретов. Но тот восторг, который я видел на лице Галстяна и на лицах других военных людей, я запомнил навсегда.

— Ну, как впечатление? — спросил меня Галстян.

— Огромное, — ответил я искренне. — Нет никакого сомнения, что…

— Да, да, конечно. — Какое-то темное облачко пробежало по его лицу. — Конечно, конечно… Но все это надо было начинать раньше, куда раньше. Людей много зря потеряли…

Приехав домой, я первым делом рассказал о том, что я видел в тылу Семидесятой. Но никто из моих друзей этим рассказам не удивился. Наш батя (да, да, уже тогда это словечко возникало), наш батя тоже приказал начать боевую учебу в отряде, который к тому времени уже стал дивизией.

Я, конечно, сразу стал писать об этом в газету. Все это у нас прививалось значительно трудней, чем в Семидесятой. И не удивительно: там дивизия создавалась годами, все части сложного ее организма были крепко пригнаны одна к другой. Здесь сложный организм был создан искусственно, и надо было потратить немало сил, чтобы люди притерлись друг к другу. Понимал ли это наш батя? Мне кажется, понимал, вернее, стал понимать. В силу его характера это понимание проявлялось своеобразно: он часто срывался, дважды накричал на командира полка: «Устарел, задачи не понимаешь!»; бурно негодовал по поводу интендантского ведомства: «Теплого мало шлют, в сапогах не пущу людей в бой». Конечно, он многое понимал и над многим начал задумываться. Я сам слышал, как он, после доклада начштаба, сказал: «Еще полгода, и наша дивизия будет крепко сколочена».

Это уже было очень серьезно. Если сам командир дивизии так считает, то вряд ли кто найдется ему возразить. По-видимому, и в штабе армии стали об этом размышлять, во всяком случае армейские газетчики часто намекали мне, что «у нас размышляют» и что, мол, неизвестно, будет ли в наступлении наша дивизия. Похоже было, что нас выведут с первой линии, тем более, что на Карельский перешеек пришли старые, опытные части.

В начале февраля к нам прибыла комиссия «сверху». Я не сомневался, что уж во всяком случае этой-то комиссии комбриг изложит свои сомнения. Но все произошло совсем иначе.

Узнав, что предстоит комиссия, наш комбриг объявил большой аврал. Дивизию стали надраивать «по вертикали и по горизонтали». Все должно было блестеть: личное оружие, орудийные стволы, чтоб ни пятнышка ни единого на машинах, парикмахерам к такому-то дню, к такому-то часу постричь, побрить, освежить… Чтобы подворотнички… чтобы… Полушубок почернел? Снять, выдать шинель. Во всем этом было нечто унизительное. Не в том, что гостей решили встретить подобающим образом, а в том, что встреча шла за счет самого насущного: во имя этой встречи даже боевую учебу отменили. До того ли!

Приехало четверо очень усталых людей, в почерневших за войну полушубках, с лицами, черными от бессонницы. Комбриг, красиво пружиня на ходу свое сильное тело, выбритый «до зубов», блестя на ярком солнце каракулевыми выпушками, вышел и упоенно доложил как положено.

Начальство недолго ездило по дивизии. Рапортами, подворотничками и пирамидками их, по-видимому, трудно было удивить. Не за этим приехали они сюда. А для того, чтобы знать, как оценивает сам комбриг готовность новой дивизии к наступлению.

В штабе собрались, помимо штабных, командиры полков и отдельных дивизионов, политработники.

Недолгое молчание. Комдив встает. Глаза его сверкают:

— Дивизия готова выполнить любой приказ командующего фронтом и командующего армией!

И все-таки командиру дивизии дают еще время на то, чтобы поразмыслить. Старый человек, кажется главный в этой четверке, говорит о том, что во втором эшелоне стоит дивизия, которая вполне готова к наступлению.

— Каждый наш красноармеец будет считать для себя позором быть во втором эшелоне!

Никто не решился напомнить комбригу его же слова, что для сколачивания дивизии нужно еще полгода. Все были потрясены, но все молчали.