Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Первым поднялся адъютант командира дивизии. Батя это почувствовал, обернулся и крикнул:

— Лежать!

Сильный пушечный удар разбил лед, как мне показалось, почти у самых его пяток. Когда дым рассеялся, комдив был уже далеко от нас. Он по-прежнему шел в рост, вокруг него вились дымы, отчаянно стучали пулеметы, слышно было, как ему кричали наши бойцы, сделавшие себе ледяные убежища у самого вражеского берега:

— Ложись, ложись!

А он шел к ним, к своим бойцам, к тем, которых сам послал на смерть, шел так, чтобы они видели, что он презирает смерть, и чтобы за это они простили его.

Все-таки мы встали и пошли за командиром дивизии, то есть я, ковыляя, поплелся к берегу, а адъютант и вестовой, петляя, как их когда-то учили, побежали догонять комдива. Но они напрасно теперь петляли. Внезапно стрельба прекратилась, так внезапно, как будто командир дивизии своим походом все оборвал. Противник уходил, уползал, разгромленный на главном направлении, не в силах больше сопротивляться. Красноармейцы окружили командира дивизии. Кто-то пробовал крикнуть «ура», но из этого ничего не получилось. Кто-то в одном валенке вылавливал в большой полынье пару, кто-то вспомнил о красном флаге, но теперь знали, что подступы к доту заминированы. В общем, все было кончено, можно было возвращаться домой, в свою землянку, и начинать работу, то есть писать в газету о наших успешных боевых действиях. Я это и сделал и вскоре уехал в редакцию. Странное дело: я легко писал о чем угодно — о героях нашей части, о связистах, разведчиках и артиллеристах, я даже с удовольствием занимался газетной поденщиной, — как говорится, надо так надо, — но рассказывать я ни о чем не мог. Днем я писал, а ночью думал и во сне видел батю, видел таким, каким я его увидел в последние минуты боя. Но во сне было немножко иначе. Во сне я, оторвавшись от льда, летел за комдивом, не чувствуя тяжести своего тела.

Я многих знал из тех, кто был убит в феврале сорокового года. Но никого мне не было так жаль, как оставшегося в живых нашего комдива. Многое мне потом пришлось пережить, чтобы раз и навсегда вырвать из своего сердца эту жалость, чтобы ожесточиться против невежества там, где оно страшнее всего: против невежества на войне. Когда я писал роман «Времена и люди», я старался забыть, как наш батя шел навстречу смерти, я боялся, чтобы читатель вслед за мной не пожалел бы моего героя. Я не думал о нашем командире дивизии, когда писал своего Бельского — человека, ставшего из-за лености и невежества человеком вредным. Нет, я не думал о нашем бате — смелом сыне своего века. Но если бы я не знал нашего батю, я никогда бы не написал Бельского.

Зимой сорокового года в Райволе я совершенно случайно встретился с человеком, которого знал еще в детстве. В Райволе, теперешнем Рощине, находилось все наше начальство. Я там пробыл два дня и держался крайне высокомерно, как и подобает держаться фронтовику, попавшему, дескать, к «тыловым крысам». Что делать! Растиньяк на третий день своей жизни в Париже с гордостью называл себя парижанином.

Тем не менее, и фронтовики иногда бывают вынуждены пользоваться благами цивилизации: в парикмахерской меня постригли, побрили, наодеколонили, и на улицу я вышел, с трудом удерживая улыбку презрения к делам мирским.

И едва вышел, как сразу столкнулся с Сашей Макеевым. Последний раз мы виделись в самом начале тридцатых годов, а до этого перерыв был еще бо́льшим. Тысяча девятьсот двадцатый год. Мне тогда было всего десять лет, а Саше тринадцать. Петроградская сторона, Съезжинская, угол Большого. Я повел туда Сашу, потому что давно уже заметил странное объявление: «Отдается попугай». Именно так: не продается, а отдается. Съезжинская, угол Большого…

И это было первое, что мы вспомнили: и как искали квартиру семь, и как вошли и увидели клетку с неправдоподобной маленькой птицей (в моих мечтах она выглядела совершенно иначе). Светлая и почти пустая комната, никелированная кровать, кресло-качалка, этажерка и на ней клетка с попугаем. В качалке сидел старик и молча смотрел на нас. Он молча смотрел на нас, а мы — молча на него. Птица тоже молчала, и я подумал, что, наверное, попугай неговорящий, поэтому-то он не продается, а отдается. И в это время птица отчетливо сказала: «Присаживайтесь!»

«Присаживайтесь, присаживайтесь!» — кричал попугай, пока мы стояли в дверях и ошалело глядели на него.

Должно быть, я этого Сашку Макеева действительно здорово любил, если привел сюда, на Съезжинскую, угол Большого.

И вот мы стоим друг против друга в одинаковых военных полушубках.

— Ну как ты?

— А ты?

Убого получалось после долгой разлуки. И очень немногое отделяло нас от того, чтобы снова разойтись. Мы еще были молоды для воспоминаний. Только в старости появляется желание найти свидетеля прежних лет. И чем меньше остается этих свидетелей, тем дороже становится каждая встреча…

И все-таки мы оба были взволнованы. Потом я привык к тому, что самые неожиданные встречи случаются именно на войне, а тогда, в Райволе, в дни боев с белофиннами, Макеев казался мне просто чудом.

— Ты где обитаешься? — спросил Макеев. И когда я сказал, что я здесь случайный гость и сегодня же попытаюсь голоснуть машину на фронт, он задумался. — Нет, вечером приходи ко мне, а завтра утром я тебя отправлю, как раз есть лишняя «эмка».

— Но мне надо прибыть не позднее…

— Вот и будешь не позднее.

— А где обитаешь ты?

— Отсюда два квартала. Гостиницу знаешь? Приходи часиков в восемь, спросишь меня… Так, значит, в восемь, — повторил он.

Я наскоро пообедал и стал ждать восьми часов. Об этой гостинице я уже был наслышан: там размещалось очень высокое начальство. У Макеева всего две шпалы. Конечно, у нас майоры и полками командовали, но для этой гостиницы «майор» все-таки маловато…

Как ни странно, но в свое время я познакомился с Макеевым как раз вблизи этой самой Райволы. До революции наша семья снимала на лето комнату в симпатичном и давно обжитом петербургской интеллигенцией местечке, которое в шутку называли «сухопутной Ялтой». На окраине этого местечка, на развилке шоссе стояло мрачное здание Воспитательного дома. В этом доме вместе с другими такими же круглыми сиротами, как и он, воспитывался Макеев. До сих пор я со страхом пишу эти слова: «Воспитательный дом». Что-то стояло за этими словами такое, о чем я не решался спрашивать маму, понимая, что ей трудно будет и солгать, и сказать правду.

Но я слышал, что взрослые возмущаются какими-то «методами», сочинялся даже протест, и однажды я спросил нашего знакомого, доктора-ларинголога, что это такое «методы». Доктор отдыхал в гамаке. Это был добродушнейший человек, обожавший музыку, а следовательно, и мою маму, почти весь день проводившую за роялем. Доктор, как всегда, ласково привлек меня к себе и добродушно сказал: «Совершенно обыкновенные, голубчик: порют…»