Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

В детских домах в Детском Селе девятнадцатого года было положено начало той фантастически смелой детской культурной революции, которая только сейчас начинает овладевать иными педагогическими лбами. Не знаю, кто из детдомовцев научился играть на рояле, а кто рисовать, может быть, и никто. Но какое это имеет значение! Мы были счастливы. Я говорю «мы», потому что не только мама, но и я горел в этой культурной революции.

С Макеевым у меня сразу же сложилась дружба. Главное для него было в том, что я сын приятельницы и однокашницы Анастасии Ивановны. Неизгладимы борозды зла и насилия в детской душе, но любовь оставляет след еще более глубокий. Макеев не только ответил Анастасии Ивановне на ее любовь любовью, но и рыцарской преданностью. Слово это затрепано столькими поколениями писателей и читателей, что я задумался: а не поискать ли другого, тем более, что, кажется, это слово не очень-то вяжется со словарем детского дома. Но это только на первый взгляд. Рыцарство отнюдь не связано с желанием во что бы то ни стало угодить. Рыцарство — это бескорыстное служение своему идеалу. Да не подумает читатель, что Макеев со всех ног бросался подымать случайно оброненный платочек или старался быть паинькой. Макеев не только любил, но и был по-детски влюблен в Анастасию Ивановну, в ее милый голос, в ее чуть подпрыгивающую походку, в ее белую блузку и чрезмерно длинную черную юбку. Анастасия Ивановна даже жаловалась маме на Макеева, на эту, как она выразилась, мятущуюся, экзальтированную душу, но она и сама была экзальтированная и мятущаяся душа, и Макеев по-мальчишески неуклюже повторял ее.

Я знал больше, чем мама, и больше, чем Анастасия Ивановна. Я знал, что ко всему Макеев присвоил себе роль ее телохранителя и что он уже пускал в ход свои кулаки — один раз съездил по роже Левке Макарову, по кличке «Шимпанзе», за какое-то грязное словцо, а другой раз было дело посерьезней. Ступеньку, которая вела в комнату Анастасии Ивановны, подпилили, да так аккуратно, что близорукая Анастасия Ивановна обязательно бы с нее полетела и в лучшем случае крепко бы разбилась. Но у Макеева на такие дела был особый нюх, и он давно выследил детдомовского писаря. Никакой это не был классовый враг, а просто обворованный жизнью человек, чахоточный, ни к чему не способный и, может быть, именно поэтому ненавидящий все новые затеи.

До Анастасии Ивановны вся история дошла чуть позднее, уже и ступенька была совершенно как новая. Дело в том, что Макеев организовал в детдоме своеобразную «службу безопасности» — пятеро смышленых мальчишек должны были докладывать ему обо всем, что казалось им подозрительным.

Анастасия Ивановна узнала об этой «службе безопасности» вместе с историей о ступеньке и была глубоко оскорблена: это же несовместимо — дети и полицейская акция! Канцелярист плакал, ломал руки и был совершенно прощен, а вот Макееву досталось. «Служба безопасности» была тут же распущена, а он дал слово, что никогда не будет заниматься «слежкой».

— А если бы ты все-таки кувырнулась? — спросила мама. — Надо же трезво смотреть на вещи!

— А ты бы хотела, чтобы из твоего сына вырос шпион? — закричала Анастасия Ивановна.

Нет, мама не хотела, чтобы ее сын стал шпионом, но писарь в детдоме — дрянь, и под ноги смотреть надо, а Макеева не очень-то пушить…

— «Пушить»! — повторила Анастасия Ивановна. — Дивно сказано, этого в «Задушевном слове» не встретишь!

Это была их любимая тема: низвергать «Задушевное слово» — издававшийся до революции журнал, печатавший умилительные рассказы и стишки для детей. Журнал этот, несмотря на два года революции, пользовался огромным успехом в детском доме, особенно у девочек. Анастасия Ивановна негодовала и, кажется, вместе с мамой составляла какой-то план борьбы. Но Макеев решил по-своему. В один прекрасный день его ребята из распущенной «службы безопасности» достали несколько серных спичек, «Задушевное слово» начало обгорать, девчонки беспомощно рыдали, но, к счастью, журнальчики были переплетены, а книги горят плохо, это я помню по другим временам. Прибежала Анастасия Ивановна: «Тушить костерчик, немедленно тушить. Книги жечь нельзя! Нельзя! Запомни это, Макеев! На все времена, на всю жизнь!»

Как раз после этого костерчика мы с мамой уехали из Детского Села. Начиналась осень, — кончился ордер на комнату, и, как говорила мама, «пора в классы»!

Мы уехали в конце августа, а недели через две я стал выканючивать у мамы поездку в Детское Село. Хоть на денек! Все-таки я оставил там кусочек своего сердца. И костерчик, и ступенька, подпиленная писарем, и Макеев, которому я так и не сказал, что был когда-то свидетелем его падения, и Тронный зал, и Моцарт, и Янтарная комната — все это в Питере соединилось, и всему этому было одно имя. Но в то время двадцать три версты, отделяющие Питер от Детского Села, не так-то просто было преодолеть. Дело было даже не в том, что поезда ходили не по расписанию и что их надо было ждать часами, и даже не в том, что уже на Воздухоплавательной (теперь это район города — Купчино, от центра минут двадцать на метро) можно было простоять сколько угодно, главное было в том, что на тот поезд попасть было мудрено, так он был набит «мешочниками». Их, этих «мешочников», в Питере остро ненавидели. И верно, были среди них и дезертиры, и спекулянты на страшной народной нужде, и все-таки, все-таки… не целые же поезда дезертиров и спекулянтов! Нет, конечно… В основном это были люди, не знакомые с теорией переходного периода и пытавшиеся спасти себя и своих близких путем простейшего обмена: отрез ситца — поросенок, или кусок мыла — бидон молока. И даже игра «Флирт цветов», свободно продававшаяся у нас в Питере в магазинах «первой необходимости», была как-то раз при мне обменена на два куриных яйца. Эквивалент был установлен после ожесточенного спора и примерного раунда — «Фиалка: „Любви все возрасты покорны“»; «Гиацинт: „Не жмите ножку под столом, нас видят все, мы не вдвоем“».

А в октябре Детское Село с налета было захвачено Юденичем, который тут же переименовал его в Царское. Начались зверства и полное уничтожение того, что Юденич называл «совдепией». Убивали и вешали торопливо, не на столбах, как это обещали сделать на Невском, а где придется. Анастасию Ивановну повесили в симпатичном детдомовском садике, на невысокой яблоньке, она и сама была невысокая…

Мама впервые поехала в Детское зимой, не помню точно когда, помню только, что уже выпал снег. Поехала не одна, а с квартетом, то есть с двумя скрипками и виолончелью. Выступление было в воинской части, и приехала она оттуда совершенно разбитая и с тяжелым плевритом. Тогда мы не знали, что это начало туберкулезного процесса. Она мне не рассказывала о подробностях гибели Анастасии Ивановны, подробности я узнал через год, — то ли не хотела рассказывать, то ли сама не знала. Но скрыть от меня, что Анастасия Ивановна стала жертвой белогвардейского террора, мама не могла. И, пока я снова не встретился с Макеевым, я представлял себе Анастасию Ивановну с глазами, повязанными белым платком, и срывающей повязку перед залпом. А дети? А Макеев?