Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Мы чокнулись, выпили; не знаю, как Макеев, но я пил без всякого удовольствия… И уже жалел, что пришел сюда; давно стемнело, и теперь в потемках вряд ли удастся голоснуть; и тогда на почту: оттуда легче всего уехать.

— Ты куда? — спросил Макеев. — Нет, уж нет, я сказал утром, значит, утром, да и команда уже дана. Да мы так с тобой ни о чем и не поговорили. И я ничего о тебе не узнал. Как ты оказался в такой каше? Это с твоей-то ногой? Это что же, для впечатлений? Как Байрон? Ну, давай еще по одной, не бойся, я от этого не пьянею. Как-то не действует. Я бы и рад напиться, да ничего не выходит. Здоров, как бык; кто его знает, кто был мой родитель, может быть чемпион в тяжелом весе, выступал под золотой маской в городе Таганроге, а? Я как-то раньше об этом не задумывался. Даже гордился прочерком в анкете. Подбросили в Воспитательный дом, так сказать, целиком и полностью обязан… А теперь задумываюсь. Может быть, и профессор тяжелой и легкой атлетики, а может быть, дворник у купца Сосипатра Сидорова, помнишь, на углу Большого и Гребецкой?

— Помню, конечно. Мама там брала ситчики. В детстве я думал — это одно имя: Сосипатрасидоров.

— Сосипатрасидоров! — Макеев захохотал. — Поди, здорово было жаль отдавать попугая?

— Попугая?.. Да я в то время для тебя жизни бы не пожалел!

— Я пью, а ты пьянеешь! — сказал Макеев. — Жизни! А впрочем, Анастасия Ивановна тоже ведь жизни своей не пожалела. И тридцать две вариации тоже были для нас. Могла бы и твоя мама… вместо Анастасии Ивановны. Нет, милый мой, ты, конечно, не Байрон, но ты не подкидыш, и ты можешь ручаться, что твой отец ни у кого не служил в холуях. «Жизни бы для тебя не пожалел»! Каково? Нет, но почему? Что такого во мне тебе показалось? Ты был мальчик, а я уже через все прошел. Я в тринадцать лет мог человека убить. Без всяких шуток! Попадись мне… ну, скажем, мой Старший наставник из Воспитательного…

— Это я знаю… — сказал я.

— Ты? Чепуха! Мальчики, как ты, этого не знают…

— Нет, знаю, — сказал я, и в самом деле чувствуя, как пьянею от рюмки. — Нет, знаю! Этот Воспитательный дом… Мы почти рядом жили… через забор…

— Здесь, в Райволе?

— Да. Никогда не забуду, как ты кричал… Мне показалось, что он потрясен.

— И ты ничего не сказал мне, когда мы познакомились? Ты что же, жалел меня? Ну, расчет, положим, был правильным. Если бы ты мне все это поведал…

— Ну, что было бы? Договаривай!

— В глаза бы тебя больше не видел. Достаточно? Ты сколько раз слышал, что я кричу? Один раз! Понял? Один раз! И ни разу больше не пикнул, что бы тебе твой Байрон ни подсказывал! Один раз! А меня сто раз пороли! За отчаянность! Из тихони в отчаянного переделали. Кто на уроке закона божьего надерзил? Розог! А кто в канцелярии на столе сукно изрезал? Розог! А кто воспитательской свинье вместе с очистками мышьяк подбросил? Ладно, хочешь ехать сейчас — можно и сейчас. Я думал, мы поговорим, но нет так нет. — Он взял трубку и сказал какой-то номер. — Макеев. Машину, которую на утро заказывал, подайте сейчас. Ну, растолкайте и все. Война все-таки…

Я быстро оделся. Макеев вышел меня проводить.

— А если он проснется и позовет тебя?

Макеев засмеялся:

— Что, снова испугался розог? Мой тесть человек абсолютно тихий и по своей инициативе лозинки в руку не возьмет. Вот если на него нажмут… Но ты все-таки не забывай, что он мой тесть…

На улице было невероятно холодно. Весь этот месяц стояли тридцатиградусные морозы, а ночью и все сорок подваливало, но я был одет тепло, валенки, подаренные мне редактором, действительно были чудом. Лицо я ничем не смазывал, хотя насчет этого нас всех строго предупреждали.

Но едва мы вышли, как я сразу закоченел. Я тер лицо суровыми рукавицами, шевелил плечами и притоптывал. А вот Макеев совсем не замечал адского холода. Мы ходили вокруг гостиницы, и он вдруг сказал, что как бы то ни было и что бы ни было, а он добьется, чтобы его послали на фронт. «Я устал и больше не гожусь для этой работы, — говорил он, дыша мне водкой в лицо. — Особенно тяжело по ночам, когда и делать-то особенно нечего, но и спать нельзя: Москва звонит всегда ночью. Сергей Николаевич, когда посылал меня в Академию, говорил, что „хватит, хватит, это не для тебя — отворять двери и закрывать“».

— Но ты сам только что…

— Да, конечно, я теперь делаю дело, и, может быть, очень нужное. Но не для меня. Как это говорили когда-то: «Держать ответ перед богом…» Я не верю ни в бога, ни в черта, но ответ все равно придется держать. Сергей Николаевич, мне кажется, это понимал. Как иногда тяжко без него, как тяжко…

Пришла машина, я к этому времени совсем закоченел и с удовольствием думал о кабине, в которой тепло и можно вытянуть ноги.

— Ну, будь здоров, — сказал Макеев. — Извини, я, кажется, испортил тебе вечер, но у меня было такое чувство, что вот встретились же… К тому же ты знал его… Мало знал, но знал. Как он твоего попугая любил! Мне рассказывали, он с птицей, как с человеком, прощался. Ну, птица — дура, хлопает крыльями, ни черта не понимает, кричит что попало, кроет матом…

Я прекрасно добрался до дому. В редакции мой приезд назвали «царским». В самом деле, я, кажется, в первый раз ехал в легковой машине, которой не страшны были никакие «пробки». А кто во время войны этого не испытал! Водитель оказался человеком неразговорчивым, я заснул, а когда проснулся, уже блестела синяя пустыня льда. К тому времени Мурило было уже позади. Синие льды были нам даны не для пейзажа. Отсюда по льду короче всего было на материк, и нам впоследствии пришлось сделать этот бросок.

Я отогрелся, крепко пообедал (заявлен был «расход»): меня кормили двумя борщами, двумя порциями котлет и двумя лапшевниками; все это я быстро убрал в себя — борщи, котлеты и лапшевники, — аппетит был превосходный, не то что вчера у Макеева, ну и, конечно, наслушался новостей, которых за двое суток накопилось уйма.

Но долго я еще не мог забыть встречу с Макеевым. Она застряла во мне, как кость в горле… И сколько я ни гнал от себя эту встречу, все возвращалось — и детство, и кино «Молния», и квартира на Крюковом канале…

А когда, наконец, все это перестало мне сниться, я снова услышал о Макееве. Его имя промелькнуло в штабной землянке, я прислушался, все точно: майор Макеев, Александр Николаевич. Работает сейчас в должности начальника штаба артиллерийского полка в «группе поддержки пехоты». Не было сомнений в том,: что это он, еще и потому, что говорили о Макееве, как-то странно пожимая плечами и с недоверчивыми улыбками. На всякий случай я спросил: это тот самый Макеев, который…

И мне ответили все с той же улыбочкой:

— Вот именно.

Я решил, что с первой же машиной доберусь до «группы поддержки», и попросил у моего редактора командировку, мотивируя тем, что когда же, как не сейчас, писать об артиллеристах. Но машины как на грех не было, и пришлось договариваться с интендантами о лошадке. Насколько эффектен был мой «царский выезд», настолько же жалким оказался приезд в деревеньку, где стоял штаб «группы». Я наподобие боярыни Морозовой сидел в розвальнях, которые тянула жалкая, насквозь промерзшая лошаденка. Я немедленно отправил ее домой — и зря: здешние интенданты оказались еще жаднее наших, и домой я добирался полдороги пешим ходом, и только потом подобрала попутная.