Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

За эти годы все изменилось — и люди, и война. Из окон райволовской гостиницы при самом пылком воображении нельзя было представить, каким наукам нам придется обучаться, чтобы побеждать. Но пока существует война, существует и поле боя. Этого отменить нельзя. Все изменилось, и я изменился, но Тронгсунд, но это кружившее над нами воронье, но эти полыньи, в которых плавали солдатские каски, я никогда не забуду.

И еще я никогда не забуду, как мы вышли с Макеевым из райволовской гостиницы и как он, дыша на меня водкой, говорил о том, о чем я не раз думал и на войне и не на войне: «Я не верю в бога, но верю или не верю, а отвечать все равно придется».

И это поле боя тоже нельзя отменить.

Война с Финляндией кончилась 13 марта 1940 года, я демобилизовался 5 апреля. Но в Ленинград возвращаться не хотелось. Работа военного корреспондента пришлась мне по душе, более того — я гордился ею, и не только работой, но и военной формой, и еще долгое время щеголял в гимнастерке и высоких сапогах. Эти сто пять дней войны казались важнее всей предыдущей жизни, и Ленинград я воспринимал как отступление с какого-то важного рубежа. Никогда я не думал, что так охотно втянусь в военную жизнь и так быстро привыкну к нашим землянкам, походным котлам, ко всем этим самодельным стрелочкам-указателям — ОВС, МСБ, ОСГ, к стишкам о начхиме, к ночному бдению у телефона, к «На страже Родины», на которую я бросался в надежде найти свои драгоценные строчки… Пусть не осудит меня читатель, что я миную главное. Но я так часто видел смерть, что если я сейчас в силах миновать ее, значит, и не надо лишний раз беспокоить могилы.

Была еще причина, которая мешала моему возвращению в Ленинград. Пока шла война, я мечтал, что вот наступит мир и я напишу некое художественное произведение. И в самом деле, так много пришлось повидать, что казалось, только возьмись за перо, а слова сами найдутся. Но вот тут-то и произошла странная заминка, скоро ставшая для меня душевной тяжестью: ничего путного не складывалось… Значит, вернуться в Ленинград с пустыми руками?

Словом, 5 апреля я простился с дивизией, но уехал не в Ленинград, а в другую сторону, как сейчас бы сказали: «по местам боев».

Весна была ранняя, вовсю светило солнце, я пересаживался с одной машины на другую, ночевал где придется — один раз в бильярдной бывшего офицерского собрания, другой раз в тире, а следующей ночью где-то под Выборгом, на даче, принадлежавшей, по-видимому, весьма легкомысленной особе, — об этом свидетельствовал ее розовый будуар с козетками, пуфиками, бесконечными зеркалами и вольными картинками.

Я попробовал устроиться на козетке, но это была чертовски неудобная штука, и после нескольких падений я бросил полушубок на пол и с рассветом бежал из будуарного рая.

Выборг не был разрушен войной. Конечно, то тут, то там попадались развалины, еще кое-где тлели ветхие деревянные домишки, но я без труда узнавал город моего детства. Ровные тихие улочки, старая петровская крепость, бойкие магазинчики и знаменитые кондитерские, ну и, конечно же, море, которого мы не видели в Ленинграде. И даже на Васильевском, где жил мой дед и обе мои тетки и где я часто бывал, даже там не было моря. Море далеко, в самом конце Большого, куда не идет ни трамвай, ни конка, где и домов настоящих нет, — что ты, бог с тобой, ограбят, а еще, чего доброго, могут и убить.

Летом, когда мы жили в Райволе, меня частенько брали в Выборг, и больше всего я там запомнил море, веселые рыбацкие суденышки, покачивающиеся на причале, настоящий морской соленый ветер, и, конечно же, в этом уютном порту тебя никто не ограбит и не убьет.

На берегу Выборгского залива я продолжал обдумывать свой будущий шедевр… Увы! Почему-то вспоминалось только детство, «Ялта для бедных» — Райвола; наверное, Макеева тоже тянуло сюда, к морю. Но написать о том, что меня связало с Макеевым, — такое тогда и в голову не приходило. Называется, повидал человек войну: захудалая киношка, попугай и шланг, под которым полощется артиллерийский командир… Я вспоминал Макеева, но только мальчиком. Мальчик, а потом сразу носилки, втянутые в полуторку Дедом Морозом.

Сейчас мне кажется странным, что весной сорокового я не пожил в Выборге хотя бы несколько дней. Воспоминания не только привязывают тебя к прошлому, в них сильный заряд для понимания дистанции, а это так важно человеку в пути. Все-таки с тех пор, как я бывал здесь в детстве, прошло 23 года… Дистанция! А пройдет еще 23 года, и тогда что? Но в молодости от таких вопросов больно не бывает, и я не пытался составить гороскоп на 1963 год…

В тот же день я уехал в Сортавалу. Поезд был какой-то специальный, литерный. Шел он непредставимо медленно, так, словно каждую минуту боялся споткнуться. Впрочем, оснований для тревоги у нашего машиниста более чем хватало: во многих местах путь был взорван, и железную дорогу только начали восстанавливать, расстояние, которое сейчас проходит поезд за несколько часов, мы с трудом преодолели за двое суток.

Общий, разделенный на отсеки вагон был забит до отказа. Спальными считались только третьи верхние полки. От нечего делать много курили, закусывали, кое-где и четушка появлялась, и гармонь слышалась, но как-то негромко, вспышками.

Поезд подолгу стоял не только на всех станциях и полустанках, но и на самых жалких разъездах. Всем вагоном мы выскакивали на воздух, поеживаясь от свежего ладожского ветерка, щурились на веселое солнце и не сетовали на медленность передвижения.

О войне никто не вспоминал, как будто ее и не было. Я тогда еще не понимал, что о войне вспоминают не сразу, не по горячим следам, а спустя какое-то время, когда она не дышит тебе в спину, когда ее частое дыхание становится размеренным или кажется размеренным. О войне вспоминают потом…

Только один из моих спутников заговорил со мной о близком прошлом — лейтенант Осипов, совсем еще молодой человек, порывистый, как ветерок с Ладоги. Его лучший друг погиб в начале февраля. Вместе учились, вместе воевали… Что я мог ему сказать? Много людей мы потеряли в феврале, в решающие дни штурма. Я промолчал, и тогда Осипов сказал, что судьба его друга могла сложиться иначе, если бы он не нарушил приказ. Командир роты запретил ему идти в разведку, а тот доказывал, что обязательно должен пойти, как-никак, это его десятая разведка. Так сказать, «юбилейная». Довод действительно несерьезный. Что за любовь к юбилейным цифрам? И вот он нарушил приказ, пошел в разведку и был убит в ночь перед наступлением. Осипов мне рассказывал, каким прекрасным человеком был его друг, а я слушал и думал, что, наверное, они были в чем-то похожи: тот, погибший, и этот, оставшийся в живых. Вот счастье какое, что Осипов жив и едет сейчас в какой-то поселочек, чтобы встретиться там с девушкой из их медсанбата!