Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Эсминец «Хантер»…

Да, сейчас мне кажется, что ни о чем другом, кроме того, что немцы в Норвегии, я не думал. Только норвежские фиорды, фиолетовые утесы и гром новой военной волны. «Свыше нашей силы» называлась пьеса гремевшего в начале века норвежского драматурга Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Детство, раннее утро, отец в студенческой фуражке, с измятым от бессонницы, но счастливым лицом, протягивает маме билеты на спектакль «передвижников». «Приснись мне, на лыжах бегущая Сольвейг, не дай умереть, не увидев тебя…» — писал Александр Прокофьев всего за год до того, как немцы высадились в Норвегии, а через четыре года он, вместе с Лихаревым и Авраменко, участвовал в освобождении Норвегии от фашистской оккупации, и маленькая девочка поднесла ему букет полевых цветов.

Мой сортавальский чердак, где я в первую ночь поклялся творить, пустовал. Каждый вечер, прощаясь с Мочаловым, я говорил себе: «завтра», но приходило завтра, и я бросался к Мочалову за газетой, и мы вместе обсуждали безрадостную Скандинавию.

Почти четверть века спустя, летом 64-го года, я вместе с сотрудником окружной пограничной газеты ездил по северной границе. Там есть такое место, которое называется «стык трех границ». Сошлись в одной точке границы Советского Союза, Финляндии и Норвегии. Три столбика, три государственных флага, патрули подчеркнуто вежливо козыряют друг другу. И, как всегда летом на севере, светло, тихо и торжественно.

Ночью на заставе я вспоминал весну сорокового, ненаписанную повесть и думал о том, что куда легче пишется, когда пограничные патрули вежливо козыряют друг другу.

Весной сорокового в Сортавале я познакомился с человеком, который очень сильно повлиял на мое настроение. Это был начинж 13-й армии Борис Владимирович Бычевский, впоследствии начальник инженерной службы Ленинградского фронта и заместитель Говорова. Познакомились мы, если можно так сказать, «на почве Лобовикова»: «Ну, как же, как же — Институт гражданских инженеров (он называл ЛИСИ еще по-старому, по-петербургски). Блестяще знает предмет!»

Сейчас, спустя целую жизнь, мне кажется, что Борис Владимирович был лично знаком со всеми ленинградскими саперами и военными инженерами. Такое не объяснишь только большим служебным опытом. Я думаю, что Бычевский обладал замечательным свойством объединять вокруг себя самых разных людей, стараясь узнать каждого как можно ближе. А это не так-то просто, тем более на войне. Но именно это человеческое свойство Бычевского сделало его книгу «Город-фронт» одной из лучших, посвященных обороне Ленинграда. Мы часто спорим о перенаселенности наших повестей и романов, и действительно — чего-чего, а лишние люди в них всегда есть. В «Городе-фронте» действует очень много людей, но это книге не мешает. Как раз напротив: именно множество героев, из которых каждый знаком рассказчику, создает особую нравственную атмосферу. Бычевский часто ворчал по поводу того, что, мол, «не родился писателем», «не дал бог таланта» и еще что-то в этом духе, а обладал он самым главным талантом, без которого никакое творчество невозможно, — любовью к людям.

Он сразу же вспомнил, что мы с ним еще раньше встречались: «Не забыли? — тогда, на Черной речке, в первый ваш день. Вы тогда выглядели молодец молодцом, полушубочек новенький, всякая там портупея, я вас тогда за начальство принял!»

Вечером я пришел по указанному адресу: маленький двухэтажный домик, очень напомнивший нашу комендатуру. Внизу, в большой комнате — камин, в котором пылают только что нарубленные дровишки, есть и чердак, только окно заколочено, и садик с голой еще сиренью.

— Как же это вы здесь застряли? — спросил Бычевский.

Я откровенно поведал свою грустную историю — вот думал, что здесь, в тишине и под свежим впечатлением пережитого, напишу не очерк для дивизионки — хватит с меня этих очерков, — а что-нибудь для души… И вот, верите, двух слов не могу связать. Хожу с Мочаловым по городу. Он с утра рапорты принимает: «В подвале дома найдено пианино, девять клавишей пострадало, остальное все цело». — «Выставить охрану!» — «Есть выставить охрану!» Сегодня нашли несколько мешков наусников. Борис Владимирович, как вы думаете, найдутся сейчас люди, желающие беречь и холить свои усы?

Ординарец в это время внес огромный самовар (имевший, кстати сказать, свое название — «свитский»). Борис Владимирович был мастак заваривать чай. Нашлось и варенье, присланное женой все с той же Черной речки.

— Да, да, так… трудное время. Трудное… — говорил Бычевский, вкусно прихлебывая чай. — Но будет еще трудней, — прибавил он с не свойственной ему жестокостью. — Вот вы говорите, Большой Бельт и Малый Бельт… и Нарвик… Так вот на этом он и успокоится? Многое еще придется пережить. Творчество — дело деликатное, как я могу вам что-нибудь посоветовать? Но подождите, придет ваше время! Надо же знать, чем все кончится…

— Значит, порвать все к черту? — спросил я, хотя неизвестно, что, собственно, надо было рвать — те несколько страничек, которые я выжал из себя? — Порвать к черту и уехать в Ленинград?

— Ну что вы, право, как это «порвать»? Рвать ничего не надо. А в Ленинград поезжайте, — сказал он все с той же незнакомой мне жесткостью. — Возвращайтесь, — прибавил он мягче. — Там сейчас большую работу начали. Книгу. Хотят обобщить опыт войны, и я знаю, что и писателей привлекают.

Я вернулся в Ленинград вместе с Бычевским. Был конец апреля. Город еще жил событиями недавней войны. Армию встретили восторженно. Появились новые ордена, начали усердно «козырять», старики ворчали: «Не хватает только погонов». В печати замелькали словечки: «ладный», «подтянутый», «заснеженные тропки», «есть», «точно», «ворошиловские сто грамм». (Сколько крови и себе и нам испортили корректоры, чтобы добиться правильного написания — «сто граммов», и все же, и вопреки всем правилам — конечно же — сто грамм!)

Но все эти мелочи не могли помешать тому главному, что начало, пусть медленно, и, к сожалению, очень медленно, но уже начало входить в наше сознание: война — не легкая прогулка, победу добывают кровью, и немалой.

Но разве мы раньше не знали об этом? Разве забыли первую мировую войну, миллионы убитых и калек, разве забыли гражданскую? Если бы у нас была одна только книга о войне, и этой книгой был бы «Тихий Дон», то и по ней одной вполне можно представить себе масштабы наших потерь.

Но чем дальше, тем энергичней слышался голос: «Так было, но так не будет». Приводились цифры и проценты. «Наши танки самые лучшие в мире… никакой снаряд не берет… наши самолеты летают дальше всех и выше всех… радиус… километры…»

Сто пять дней войны закончились безусловной нашей победой, но теперь мы узнали, что кроме цифр и процентов есть и госпитали, есть и похоронки.