Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Я тоже мечтал пойти по комсомольской линии, но маячил вуз. Кузнецов каждый день повторял, что вот осенью бросишь костыли, и тогда учиться, но учиться мне не хотелось, хотелось увлекать за собой массы, агитировать против нэпманов, вроде того, как я это делал в школе второй ступени: «Не покупайте булки у купца Мамкина, покупайте булки в кооперации». Как раз под этим моим самодельным плакатом сидел «купец» Мамкин, тихий, скромный человек, жена которого бесподобно пекла калачи, пирожки и булочки, а в кооперацию надо было бегать за три квартала и терять всю большую перемену. Кроме меня, «из принципа» бегали в кооперацию только два моих однокашника — Сеня Чернов и Валя Перл: этими кооперативными булками можно было гвозди забивать. Но у советского человека даже в детстве есть принципы. Тем и отличаемся от Европы.

Детство кончилось, кончились и мамкинские булки, тем не менее бутылка малаги, выпитая с Кузнецовым в старой Евпатории, переполненной шашлычными и чебуречными, вызвала у меня целый поток антинэпмановских филиппик. Каково же было мое удивление, когда во Франции, в маленьком городке Берк-сюр-Мер на берегу Ла-Манша, я познакомился с владельцем пивной, который оказался… коммунистом. Я просто не знал, как с ним разговаривать: как с единомышленником или как с потенциальным лишенцем. Мое недоумение легко понять: я был воспитан на альтернативе «либо — либо» и, столкнувшись с другим народом и с другой жизнью, не захотел — нет, не исследовать, — не захотел даже подумать, почему здесь так, а не иначе, и продолжал все мерить на свой аршин. Больше того, я старался внутренне отгородить себя от этого чужого мира, не видеть, не слышать, не замечать. Поразительна такая душевная самоизоляция в восемнадцать лет!

«Я приехал сюда лечиться» — такова была формула моей жизни во Франции. Кузнецов был главным двигателем этой поездки. «Таласса» ничем мне не помогла, и разговор о вузе отпал сам собой. Был задуман высокогорный курорт в Швейцарии. Помните роман Федина «Санаторий Арктур»? Но там Давос, для легочников, а мне нужен был Лезен, там чуть ли не сотни лет занимались костным туберкулезом.

Кузнецов любил странные афоризмы. «Если солнце будет служить только для буржуазии — мы потушим солнце!» Он утверждал, что видел такой плакат на комсомольской демонстрации в Сибири. По поводу меня Кузнецов говорил: «Если можно сделать так, чтобы бросить костыли, надо это сделать».

Он выхлопотал разрешение посылать мне ежемесячно деньги за границу и по этому поводу совещался с родителями, на которых легло финансовое бремя всей затеи.

Был задуман высокогорный курорт, а Берк-сюр-Мер выпал случайно: швейцарское посольство в Париже отказало мне во въездной визе. Дело было вскоре после убийства Воровского, советских людей альпийская республика боялась, тем более коммунистов, а именно так я ответил на самый каверзный вопрос. Помню эту роскошную бумагу, за которую я уплатил гербовый сбор. До сих пор жаль выброшенных денег! Вот совсем недавно предлагали мне поехать туда на экскурсию — нет, чего-то не тянет…

Я бы в тот же день взял билет домой, но в нашем посольстве мне посоветовали обратиться к знаменитому доктору Кальве, у которого своя клиника «где-то на берегу Ла-Манша». «На берегу Ла-Манша» — это и был Берк-сюр-Мер.

Я написал Кузнецову, объяснил ситуацию и получил бодрый ответ: «Важно не где, а как». «Хорошо ли лечат?» — спрашивал он меня в письмах.

Каждый раз, когда я вспоминаю Берк-сюр-Мер, я вспоминаю его таким, каким увидел в первый раз. Был вечер, я взял извозчика и сказал: «Вилла Норманд». Он быстро тронул, но почти сразу попал в «пробку». Улица была забита осликами и лошадьми, впряженными в удивительные экипажи, я не сразу понял, что они, как сейчас бы сказали, «на самообслуживании»: нет не только кучеров, но сняты и козлы, в пустой станок поставлены носилки, на которых лежат завернутые в одеяла больные. Тогда я не думал, что скоро окажусь в их числе, тогда я с изумлением смотрел на все это и с еще большим изумлением — на то, что все здесь знакомы, окликают друг друга по именам, обмениваются впечатлениями дня, «припарковываются» к кафе и лавочкам, откуда им навстречу выбегают продавщицы, кондитеры и зеленщики. И тут тоже все между собой знакомы и знают, что месье Ляриве любит устрицы. Есть свежие устрицы! Свежие устрицы, свежие устрицы!

Тогда не было таких ярких реклам, как сейчас, о неоне никто не слышал, улицы освещались плохо, но каждый ослик и каждая лошадь имели фонарик, и, когда мы поднялись по рю Карно и я обернулся, мне показалось, что подо мной целое море светлячков колышется в вечернем тумане. С Ла-Манша подуло холодом. Пошел снег.

Поздно вечером я начал свое первое письмо Кузнецову, но не окончил, и оно так и осталось незаконченным. На следующее утро меня уложили в гипс. Операция эта малоприятная. Пришли двое дюжих молодцов и под руководством милейшего доктора Галяна, можно сказать, замуровали меня. Во всяком случае, это ощущение осталось до сих пор. Это потом я сам стал перелезать на специальную каталку «шарио» и научился управлять ею, обеими руками двигая задние колеса, которые были значительно больше передних, научился самостоятельно въезжать в лифт и выезжать из него и таким образом смог познакомиться с обитателями этого своеобразного отеля-клиники. Но больше месяца я был один, совершенно один. Три раза в день ставили на тумбочку поднос с едой и по утрам приносили газеты. За окном Ла-Манш и тяжелый зимний туман, сквозь который то здесь, то там лениво бродит маяк. Была еще Библия, которая, на мой взгляд, по-французски звучит куда менее серьезно, чем по-русски.

Мокрый гипс — штука невероятно тяжелая, замурован я был тщательно, от ног до подбородка, и первые дни даже не мог переползти с каталки на кровать, хотя они стояли вплотную именно для этой цели. Эти первые дни ко мне приходила монахиня, нестарая приветливая женщина, кормила меня с ложечки и читала вслух Библию и «Фигаро», а потом я сам наловчился и сэкономил на монахине.

Постепенно гипс засох и перестал так страшно давить, потом его стали подрезать, и подрезали каждый день, так что в конце месяца в гипсе осталась только нога, да и то гипс сделали на шнурочках, чтобы удобнее было докторам.

И вот меня уже вывозят к табльдоту, вот уже я сам выезжаю на своем «шарио», весна, я впервые на улице, меня снимают вместе с моими носилками и ставят в экипаж. Я уже знаю, что он из конюшни месье Прен, куда попадают лошади, «сошедшие с круга»: бега в тридцати километрах отсюда, в модном курорте Пари пляж. Этих старых лошадок месье Прен покупает недорого. У моей — вполне человеческое имя: Жак.

Так, значит, конец одиночеству, холодным дюнам и огням маяка, наконец-то я смогу разглядеть новую, незнакомую жизнь и, кто знает, может быть, и поведать о ней моим соотечественникам, ведь, наверное, я о чем-то все-таки думал, когда перед отъездом из Ленинграда зашел в «Смену» и сказал, что вот — еду, может, и удастся что написать. Мое предложение было встречено с подлинным энтузиазмом, и я действительно написал, и «Смена» действительно напечатала мое «Письмо из Франции», да еще под броским названием «Два лагеря», да еще на первой странице, да еще «от собственного корреспондента».