Детлеф Йена - Екатерина Павловна, великая княжна

Первоначально пожары начались в отдаленных от центра частях города. В два часа ночи огонь вспыхнул уже в центре города. Возвратившийся из Москвы генерал Тутолмин по собственной инициативе доложил императору, что наверняка были совершены поджоги. В ту же ночь на 15 сентября Ростопчин и Карамзин спешно покинули город. Ростопчин сыграл весьма значимую роль в организации поджогов. В последующие годы он настойчиво и многократно отрицал это, хотя в отдельные моменты был не прочь приписать себе славу за столь «патриотическое деяние». В официальном докладе комиссара полиции Вороненко московскому департаменту полиции говорилось: «2 (14) сентября в пять часов утра граф Ростопчин приказал мне отправиться к таможенному и водочному складам, а также в комиссариат… В случае, если неожиданно появится враг, я должен был все это уничтожить в огне. Ввиду наступления неприятеля я исполнял этот приказ по возможности в разных местах до десяти часов вечера» {95} 95 Там же, с. 48. .

Дипломат генерал Коленкур докладывал, что, войдя в Москву, французы обнаружили во всех значимых зданиях бикфордовы шнуры. Допрашиваемые ими полицейские ссылались на приказ Ростопчина и рассказывали о соответствующих приготовлениях. Все офицеры московской полиции накануне французского вторжения были снабжены инструкциями, которые они передали далее нижним чинам. Все средства для тушения пожаров были либо вывезены из Москвы, либо приведены в негодность. Сам Ростопчин перед уходом демонстративно сжег свое подмосковное поместье, оставив лишь записку: «Восемь лет жизни посвятил я благоустройству этого поместья, здесь я счастливо жил вместе со своей семьей. Все его жители, общим числом 1720, покинут его при вашем приближении, а я, я сам подожгу свой дом, дабы не был он осквернен вашим присутствием! Французы, я оставляю вам оба моих дома в Москве, меблировка которых стоит полмиллиона рублей. Но здесь вы найдете только кучи пепла!» Наполеона такой отчаянный жест сильно насмешил. Зато его маршалы не находили в этом ничего веселого и высказывались о Ростопчине весьма уважительно {96} 96 Caulaincourt, Mit Napoleon in Russland, s. 115. .

Целый ряд противоречий в описании событий 13, 14 и 15 сентября указывает на то, что пожар организовал Ростопчин, что он получил на то согласие императорской семьи, хотя и стремился потом тщательно скрыть все следы своего деяния, поскольку та же императорская семья ни в коем случае не стала бы серьезно защищать его. Ростопчин якобы уже 13 сентября отправил курьера к Александру I с информацией о сдаче Москвы. Сам он покинул Москву 14 сентября. Интересно, что курьер отправился в Санкт-Петербург не из Москвы, а из Ярославля. Там находилась Екатерина Павловна, передавшая 15 сентября своему брату ужасную новость, которую он получил утром 18 сентября 1812 г.

Тот факт, что новость была получена императором из Ярославля, является косвенной уликой, свидетельствующей об осведомленности Екатерины относительно причин пожара Москвы. Карл Клаузевиц провел обширное исследование, касающееся вопроса, был ли Ростопчин главным организатором и виновником московского пожара. Сопоставив все обстоятельства, Клаузевиц пришел к выводу: Ростопчин приказал поджечь город — под свою ответственность и без согласования с правительством. Клаузевиц предположил, что немилость, в которой оказался Ростопчин, и долгое его пребывание за границей с 1814 по 1823 г. были следствием его своевольных действий. Организуя пожар, он знал, что его кипучая деятельность вряд ли вызовет одобрение правительства и самого императора и что он сам должен будет нести всю ответственность за последствия. Клаузевиц предполагал, что эта тайна вряд ли когда-либо будет окончательно раскрыта. Его рассуждения выглядят вполне логично, за исключением одного важного пункта: в чем заключался мотив, побудивший Ростопчина пойти на такое дело?

К моменту вступления Наполеона в Москву российский император был полон решимости закончить войну только победой русского оружия. Сестра Екатерина и ее друзья выражали свое разочарование и обиду за нанесенное русскому народу оскорбление: через две сотни лет в Кремль вновь вступил неприятель! Настало время вспомнить о самопожертвовании, мужестве, героизме и великом мученичестве древней русской столицы. Инициаторы пожара не задавались вопросом о его военной и политической целесообразности. Огонь создавал миф о героизме русских, не решая исхода войны. Может быть поэтому Ростопчин так долго молчал после войны о произошедшем в Москве и всячески отрицал свою ответственность за это. Он осознавал сомнительный характер акции и одновременно выгораживал свою покровительницу, великую княгиню Екатерину Павловну. Стремление Ростопчина снять с себя любую ответственность за поджоги точь-в-точь соответствует настроениям, которые выражала Екатерина в своем письме от 13 (25) ноября 1812 г. к другому близкому своему другу Николаю Карамзину: …Все мы страдаем по одной причине: мы страдаем за матушку нашу, славную Россию, но мы можем ею гордиться и твердо сказать подневольным чужестранцам: вы собрались со всех концов земли, вы пришли с огнем и мечом, но мы оставили наши города в руинах, предпочли позору их уничтожение и показали вам великий пример: наша славная столица погибла, но мы остались несокрушимыми, вы ждали мира, но нет, мы ответили: смерть! Наши города поднимутся на ваших могильных холмах как на почетнейшем пьедестале. Пленные завидуют нашим русским именам, офицеры почитают за честь получить разрешение носить нашу форму, так как нет более высокой чести. Россия была второй державой в Европе, отныне и навсегда она первая, и скоро сюда будут спешить короли, чтобы найти здесь мир и защиту. Радуйтесь этим мыслям, это не мечта, это — правда» {97} 97 Merkle, Katharina Pawlowna, S. 46. .

Нет, пожалуй, другого политического свидетельства, в котором бы столь полно отразился мотив сожжения Москвы, чем то, которое дала Екатерина Павловна. Вместе с этим в нем она сформулировала суть своего мировоззрения. Не важно, была ли она сама непосредственным инициатором поджога или пожар был вызван небрежностью, грабежами и военными действиями. В пожаре Екатерина увидела подтверждение глубокой своей убежденности в будущей великой роли Российской империи в Европе. Это придавало ей воли и решимости. Конечно, такая убежденность отражала ее крайние, в некотором роде даже иррациональные взгляды на политические события, которые были глубинной сущностью ее натуры. Она впала в крайний национализм, связанный с притязанием на русскую гегемонию в Европе — эту идею не меньше Екатерины мечтал реализовать и Александр, но с помощью более гибкой и дальновидной государственной политики и дипломатии.