Константин Писаренко - Елизавета Петровна

Ясно, что шансы Миллера тут же существенно повысились. Профессор, осознав конъюнктуру, не замедлил повторно замолвить слово об Историческом департаменте. 17 ноября 1745 года Татищев, сдав пост И. О. Брылкину, покинул Астрахань. С частыми привалами в деревнях и городах он в середине марта 1746-го добрался до Москвы, где и услышал о запрете на въезд в Санкт-Петербург. Отослав дочь в столицу хлопотать об отмене ссылки, Василий Никитич около месяца прожил в Белокаменной. Увы, государыня не смилостивилась, и 18 апреля тайный советник в сопровождении двух унтер-офицеров выехал в село Болдино под Дмитровом. А летом того же года Миллер подал на имя Кирилла Григорьевича Разумовского дубликат докладной 1744 года с детальным обоснованием необходимости учреждения при академии «департамента российской истории» во главе с ним самим в чине историографа. Любопытно, что автор считал задачей историографа не «сочинение всероссийской истории», а только выявление, описание и заботу о сохранении всех архивных фондов империи — государственных, городских, монастырских, даже приватных и лишь в качестве дополнения составление историй регионов, в частности Сибири. Относительно же описания прошлого России в целом профессор подчеркивал, что к тому «люди…. определятся» особо.

О чем свидетельствует сей пассаж? О том, что опала Татищева ему в общественном мнении не навредила. Миллер, как и два года назад, предлагал компромисс: пусть будет два историографа; один — директор российских архивов, другой (Татищев) — сочинитель «всероссийской истории», над которой вполне можно работать и в деревенском уединении. Несомненно, Миллер и в 1744 году, и в 1746-м надеялся превратить патриотическую партию из противника в союзника. Но Разумовский, невзирая ни на что, 7 августа 1746 года ответил отрицательно: «Оный… проект веема хорош, токмо в разеуждении сибирской истории, которая на него… положена… в действо производить невозможно, дабы вдруг двух дел… на одного человека не положить». Потомки опять же списали сей вердикт на козни Шумахера. Но если не торопиться с выводами, то не обнаружится ли, что и Разумовский, и Сенат в 1744 году озвучивали мнение не господина Шумахера, а более высокого лица?

Кирилл Григорьевич, младший брат А. Г. Разумовского, совсем еще юнец (родился в 1728 году), с весны 1743 года по весну 1745-го ради обучения наукам путешествовал по Европе под присмотром адъюнкта Григория Теплова. По возвращении в Россию он был 29 мая 1745 года произведен из камер-юнкеров в камергеры императрицы, а по прошествии чуть менее года, 21 мая 1746-го, удостоен куда более солидного звания — президента Санкт-Петербургской академии наук. Восемнадцатилетнего парня усадили в кресло, прежде занимаемое весьма уважаемыми людьми — лейб-медиком Блюментростом, дипломатами Кейзерлингом и Корфом, кабинет-секретарем Бреверном. Событие уникальное, под стать разве что назначению на ту же должность Е. Р. Дашковой в 1783 году. Тем не менее комментируется оно в исторической литературе без каких-либо эпитетов, как само собой разумеющееся. Мол, по велению времени вместо немца доверили пост русскому. Из поколений постарше достойного не нашлось, да и государыня царствовала капризная…

Между тем понять, почему Елизавета Петровна откомандировала в академию не кого-то из числа соратников или славных в свете ученых, а юнца, нетрудно, если не забывать, что через месяц, 1 июля, его гувернер Теплов был произведен в асессоры и назначен членом канцелярии Академии наук. Григорий Николаевич Теплов хорошо разбирался в академических порядках, по чину и опыту годился на роль первого помощника молодого президента. Его присутствие рядом с Разумовским служило гарантией, что тот не окажется жертвой обмана или манипуляций со стороны подчиненных — но не со стороны Елизаветы Петровны: возражать ей юный президент, в отличие от президента с именем, не рискнул бы. Так что назначение Разумовского главой Академии наук — не самодержавная блажь, а следствие насущной потребности в беспрекословном исполнителе, беспрепятственно реализовывающем в академии нужные монархине решения.

Как мы помним, царица не питала слабости к естественным наукам, а из гуманитарных любила историю. Вот и объяснение странной прихоти: через Разумовского-младшего она хотела напрямую курировать историческую «кафедру», поручив контроль над прочими Теплову {67} 67 См.: РГАДА. Ф. 286. On. 1. Д. 306. Л. 457, 896, 905, 907, 989—989а; Д. 321. Л. 2; МИАН. Т. 8. С. 183–194, 212, 213; Васильчиков А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 3, 25–28, 79–82; Писаренко К. А. Письма В. Н. Татищева // Вопросы истории. 2001. № 6. С. 169. .

Отклонив проект Миллера, Кирилл Григорьевич дебютировал в роли августейшего рупора. И стоит согласиться с императрицей, во второй раз признавшей инициативу немца несвоевременной. Крупные неприятности не настигли его той же осенью лишь потому, что друзья Татищева не сразу сообразили, что дочь Петра прочит в русские историографы именно Миллера, иначе не потратили бы около полугода на попытку диалога с новым президентом. Василий Никитич — конечно же по совету извне — 24 августа 1746 года попросил у Разумовского «помосчи к докончанию руской гистории», прибавив, что обе части, «о народах славенском, скифском и сарматском… до… Рюрика 1-го» и от первых «росиских государей до нашествиа татар», написаны, причем материал изложен «настоясчим наречием и яснейшим слогом». «Помосчь» должна была заключаться в отправке в Болдино двух-трех копиистов, ибо рукопись «набело переписать некому».

Что ж, Кирилл Григорьевич обещал их прислать. Обещать-то обещал, только не прислал, и работа над «Историей Российской» замерла практически на два года. 20 июня 1747-го Татищев в письме Шумахеру так обрисовал ситуацию: «Что [до] моего труда принадлежит, то хотя много изготовлено, токмо переписать некому… вижу, что Его Сиятельство г[осподин] презыдент, скуча оным первым неприятным ему ответом, совсем оставил, а я для моей тяжкой болезни и, видя оное уничтожено, сам оставил».

«Первый неприятный ответ» — это о позиции императрицы. Очевидно, патриотическая партия надавила на Разумовского достаточно сильно, раз тому пришлось известить ее об августейшей немилости к Татищеву В другом письме Шумахеру, от 14 января 1748 года, историк продемонстрировал хорошую осведомленность о царской пристрастности, сообщив, что мог бы академии «услужить копиями» ряда манускриптов, «если е[е] и[мператорское] в[еличество] велит к тому писцов дать». Ориентировочно к Рождеству 1746 года приверженцы болдинского узника уразумели, на чьей стороне симпатии императрицы. Тогда-то над головой Миллера и сгустились тучи — его оппоненты задумали уравнять шансы двух историков, усадив под домашний арест и немца.