Константин Писаренко - Елизавета Петровна

Интригу разыграли при содействии Крёкшина. В сентябре 1746 года Шумахер поручил Миллеру оценить привезенное из Сената «родословие великих князей, царей и императоров российских», составленное неугомонным комиссаром. Подвох генеалогического древа таился в утверждении автора, что Романовы — прямые потомки Рюриковичей. Честный историк, без сомнения, должен был опровергнуть этот вымысел и тем самым дать повод патриотам обвинить его в оскорблении высочайшей фамилии. Миллер против истины не погрешил и в замечаниях от 6 октября 1746 года решительно раскритиковал фантазии Крёкшина. Судя по всему, почитатели Татищева не инспирировали коллизию, а просто ею воспользовались. Ведь более трех с половиной месяцев интерес к рецензии профессора-немца ни у кого, в том числе у самого Петра Никифоровича, не возникал. Похоже, его замечания никто даже не читал, пока в середине января 1747 года о них не вспомнили.

Двадцать восьмого января в академической канцелярии в присутствии президента Крёкшин «требовал поданного от профессора Миллера о родословии государей, царей, великих князей российских примечания». Разумовский удовлетворил просьбу. А 23 февраля комиссар официально предупредил Академию наук, что уличил Миллера «в собирании хулы на русских князей». 11 марта он подкрепил обвинение сборником собственноручных выписок немца из сочинений иностранцев о России, в которых, понятно, имелось немало сентенций, для русского слуха нелестных. Миллер отреагировал на угрозу политического суда над ним мгновенно, предложив рассмотреть свою полемику с Крёкшиным независимым арбитрам — «двум или трем из профессоров». 18 марта такая комиссия была сформирована в составе иностранца Ф. Г. Штрубе де Пирмонта и двух русских — В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова.

За недосугом или по иным причинам третейский суд лишь 19 июля вынес вердикт — единогласно и, главное, в пользу Миллера. Крёкшин, доложили три профессора К. Г. Разумовскому, «не доказал, почему он высочайшую фамилию Романовых производит от князя Романа Васильевича Ярославского» из династии Рюриковичей. И пусть потом Петр Никифорович бил челом Сенату, добиваясь осуждения и Миллера, и членов комиссии, переиграть всё заново было невозможно: других русских профессоров Академия наук в ту пору не имела. Хотя по поведению сенаторов видно, что переиграть им очень хотелось. 4 августа они пригласили на заседание Ломоносова, чтобы тот перевел им с латыни отрывок из бумаг Миллера, касающийся польской истории, который Крёкшин считал наиболее оскорбительным для императорской чести, но так и не нашли, к чему придраться. Впрочем, это не помешало Сенату 4 декабря по очередной челобитной комиссара возобновить дело и оставить в подвешенном состоянии, как говорится, на всякий случай…

Совпадение опять же поразительное: Сенат взял на заметку апелляцию Крёкшина через две недели после кульминационного события данной эпопеи — заключения с Миллером контракта о принятии на русскую службу историографом «для сочинения генеральной российской истории». Профессору повысили жалованье, прикомандировали помощника в ранге профессора истории И. Э. Фишера и обещали учредить особый департамент по плану, им же разработанному, правда, потребовав клятвенного обещания «из Российского государства не выезжать по смерть» и никогда не увольняться из академии, о чем Разумовский объявил в канцелярии 10 ноября. Миллер, смущенный унизительными ограничениями, поначалу заартачился. Понадобилось десять дней, чтобы он осознал, насколько подобная присяга важна в условиях, когда патриотическая партия раздражена самим фактом, что русскую историю будет писать иностранец. Наконец 20 ноября Миллер, смирившись, подписал документ.

Ирония судьбы: летом 1747 года Ломоносов спас Миллера, и он же осенью 1749-го загубил в зародыше Миллеровскую «Историю Российскую». В чем причина метаморфозы? В русской патриотичности Шумахера, как бы ни считали советника канцелярии врагом России и русской науки. Можно сколько угодно превозносить принципиальность и патриотизм гениального помора, в разных ситуациях не покривившего душой; однако защита истины подразумевает хорошее знание предмета дискуссии. Кто были члены арбитражной комиссии 1747 года? Штрубе — правовед, Тредиаковский — переводчик, в том числе исторических произведений; оба хотя бы косвенно профессионально соприкасались с историей. А вот Ломоносов, обожавший химию, физику и поэзию, мечтавший о химической лаборатории, как попал в триумвират? Увы, не потому, что в октябре — декабре 1734 года в Киеве по древним памятникам изучал биографию и философские взгляды первого русского митрополита Илариона, а в феврале 1740-го во Фрейберге купил по случаю «Историю и описание великого княжества Московского» Петра Петрея. Вполне вероятно, что за пять лет проживания в Москве (1731–1735) Ломоносов в библиотеках Славяно-греко-латинской академии, московских монастырей, правительственных учреждений брал в руки те или иные летописи и степенные книги — но как начинающий филолог, не историк. Красота языка, речевых оборотов влекла молодого студента, а не фактическое содержание документов. К примеру, в «Письме о правилах российского стихотворства» 1739 года он упомянул Сарматскую хронологию Матвея Стриковского в связи с фонетическими, а не фактологическими проблемами в трудах Мелетия Смотрицкого. И в Киеве в основном исчеркал пометами манускрипты, посвященные либо философии, либо языкам, в первую очередь латинскому. Да, Михаил Васильевич разбирался в истории… в общих чертах, подобно любому образованному человеку той эпохи. И отсутствие каких-либо сочинений Ломоносова по истории до 1747 года — красноречивое свидетельство тому, что с профессиональной точки зрения она его не интересовала.

Не хотелось бы никого разочаровывать, однако холмогорского гения пригласили в комиссию исключительно по национальной принадлежности. Немца Миллера следовало экзаменовать русским профессорам, а таковых в академии числилось двое. А далее свою роль сыграли на тот момент приятельские отношения между Тредиаковским и Ломоносовым. Тредиаковский, со дня вызова в Москву в феврале 1742 года опекаемый лично Елизаветой Петровной, догадывался, на чьей стороне августейшие симпатии, а посему и сам высказался в пользу Миллера, и повлиял на мнение товарища, в истории не слишком сведущего. Шумахер, покровитель Ломоносова, с большим опозданием обнаружил это умонастроение дуэта. Не зря 7 июля 1747 года профессору химии поручили просмотреть русский перевод первой части «Истории Сибири» Миллера — вдруг что-нибудь да возмутит уроженца Холмогор. Не успели. Спустя 12 дней Ломоносов подписал невыгодный друзьям Татищева вердикт {68} 68 См.: МИАН. Т. 5. С. 49, 50; Т. 8. С. 238, 302, 360, 361, 368, 399, 400, 408, 595–597, 607–609; Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 6. М.; Л., 1952. С. 9—12, 541–543; Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. М.; Л., 1961. С. 51, 110; Моисеева Г. Н. М. В. Ломоносов на Украине // Русская литература XVIII в. и славянские литературы. М.; Л., 1963. С. 90–99; Татищев В. Н. Указ. соч. С. 319–322, 325, 334, 339. .