Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

— Я постараюсь.

— У вас есть с собой книга?

— Есть. — Я достал из кармана только что вышедший в «Современнике» сборничек «История любви».

— Дайте! — Он сел за столик, заказал кофе и стал брезгливо листать страницы с такой скоростью, точно владел искусством скорочтенья.

Я сидел, как вспотевшая мышь, разглядывал золотой перстень с печаткой на его длинном пальце и вспоминал межиров-ские строки, посвященные, как утверждали злые языки, Евгению Александровичу:

Наконец лицо Евтушенко вздрогнуло, посветлело, и он поглядел на меня с тем прощающим удивлением, какое бывает у людей, если они узнают, что откровенно не понравившийся им неприятный субъект, оказывается, спас из полыньи ребенка.

— Вот это читайте! — Он ткнул пальцем в стихотворение, которое я написал еще в армии и даже сначала не хотел включать в сборник.

Называлось оно «Детское впечатление».

— А мне сказали, вы вообще писать не умеете… Умеете… Странно… — прощаясь, сказал мэтр.

И вот я сидел в центре Малой арены Лужников и ждал своего часа. Отчитала голосом проснувшейся весталки Ахмадулина, отыграл «Казнь Стеньки Разина» сам Евтушенко, одетый в яркий гипюровый пиджак. Пришла и моя очередь. Я встал, плюнул в лицо своему неврозу, подошел к микрофону, посмотрел на футбольное обилие слушателей и прочитал «Ответ фронтовику» (то самое, которое так полюбилось Юлии Друниной. — О. Я. ):

В конце на моих глазах засветились самые настоящие слезы. Мне долго хлопали. Но я знал: второго стихотворения читать нельзя — не по чину и не по возрасту. Я вернулся на место и поймал на себе запоминающий взгляд Евтушенко. Чести поколения я не посрамил.

Тут впору поговорить о поэтическом поколении, к которому принадлежит Поляков. Да, он не был самым ярким его выразителем, но и не терялся в нем. Критик Владимир Куницын так отзывался о его стихах: «Стихи его… очень простые по форме, безыскусны, напоминают рифмованное изложение впечатлений, бытовых зарисовок, какой-то дорогой автору мысли. Это развернутые в поэтической форме вехи «личного опыта», как точно назвал сам поэт свой последний сборник. Но при всем том эти стихи настолько открыты по лирическому чувству, так обезоруживающе искренни, что поднимаются до поэтического факта. В конце концов у нас так много поднаторевших в эстетических хитростях поэтов, но зачастую пробиться к душе и сердцу этих поэтов, к их истинным, человеческим ощущениям, замаскированным сложными метафорами и ритмами, столь бывает трудно, что такая распахнутая, как у Полякова, душа лирического героя иной раз кажется просто благодатью».

«Читая именно любовную лирику Полякова, — напишет коллега по литературному цеху Надежда Кондакова в посвященной ему статье с говорящим названием «Поэт Бронзового века», — я из нынешнего своего далека явственно вижу, как менялась не столько лексика и музыка, сколько энергетика его стихотворений. Для меня совершенно ясно, что он сам первый ощутил это состояние — «охлаждение возраста», убывание поэтического восторга перед жизнью, невозможность возврата в прошлое. Поэзия Юрия Полякова никогда не была «глуповатой» (по Пушкину), но непосредственной (а именно это, я думаю, имел в виду классик) — была. И даже малая толика утраченного должна была насторожить поэта. И, видимо, настораживала».

Далее она отмечает, что стихи, которыми завершается последний сборник поэта, насквозь пронизаны иронией, возобладавшей в общем литературном пространстве поколения — и, добавим, ставшей неизменной составляющей стиля Полякова-прозаика.

«Примерно в том же временном отрезке я тоже пережила своеобразную «ломку» и очень хорошо помню то свое душевное состояние. Боязнь самоповтора, с одной стороны, с другой — ощущение, что рифмовать можешь «легко и километрами», а с третьей — предположение, что все на свете «уже сказано». До тебя».

«Третьей стороны» у Юрия Полякова точно не было — тем более что третью сторону трудно себе представить в любой оппозиции. Ну или, возможно, говоря о третьей, стоит поискать и четвертую сторону — для смыслового равновесия. Четвертой, видимо, в нашем случае стало обилие накопленных впечатлений, называемых жизненным опытом, которое невозможно вместить в стихотворную форму. Юрий Поляков вступал в пору литературной и гражданской зрелости — и это состояние само диктовало ему знаменательный поворот к иному способу самовыражения.

Говоря о слышной уже в те годы «грозной поступи постмодернизма», Надежда Кондакова замечает:

«…В подземных кладовых русского андеграунда созрела и готова была занять свои места на сцене другая часть того же самого поколения, к которому принадлежал Ю. Поляков…

В совокупности это поколение ничуть не уступает знаменитым «шестидесятникам», — утверждает Кондакова, — а может быть, даже коллективно превосходит их по глубине и метафизичности постижения истории, по трагедийности взгляда на жизнь и личностной цельности, по широте русской географии, представившей эти таланты. Это нам выпало присутствовать при крушении советской цивилизации: одним — оплакать ее, другим — порадоваться этому, третьим — замолчать на долгое время, четвертым — спиться и погибнуть. Но литературную бронзу заслужили все поэты Бронзового века. <���…> Расставшийся с поэтической музой Юрий Поляков — один из этого советского «бронзового» поколения. Без него — оно неполное».

Поляков и сам чувствовал в себе и констатировал эти перемены, которых ничто не предвещало. «…Все у меня шло хорошо и даже прекрасно, — рассказывал он в эссе «Как я был поэтом». — Выходили одна за другой поэтические книжки — всего четыре. Я широко печатался в периодике, выступал на радио и даже на телевидении. На литературных вечерах срывал аплодисменты. Получил за свои книги несколько литературных премий, в том числе премию Московского комсомола, что было по тем временам очень серьезно. Я был несомненным баловнем успеха. <���…>