Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Отныне Ельцину предстояло работать с документами и дирижировать оркестром, а Горбачеву — ездить по миру с высокооплачиваемыми лекциями, на которых он щедро делился опытом разрушения великой страны.

Вот что сказал Поляков в интервью корреспонденту газеты «Московская правда» Л. Фоминой, опубликованном в тот памятный день, 21 декабря, когда никто еще не знал о том, что стране покажут вечером в программе новостей: «…Люди, которые после упорной борьбы положили наконец руки на рычаги власти, гораздо лучше знают, как отстранять от этих рычагов своих противников, чем как при их помощи управлять страной. Второй раз за столетие в пылу борьбы за власть разрушается то, чего ни в коем случае нельзя трогать, — так называемые государственные устои. Это похоже на то, как если бы противоборствующие силы в Голландии взорвали все дамбы и плотины, — страна, находящаяся, как известно, ниже уровня моря, была бы залита водой, и погибли бы все. У кого-то, конечно, есть спасательные катера и даже яхты, кто-то уже успел «катапультироваться» за рубеж. Но у основной массы нашего народа нет даже спасательных кругов. И я, как многие, кто никуда не собирается «уплывать», смотрю на все это с тоской.

Л. Ф. Сейчас очень трудно понять, в каком государстве мы живем — СССР, ССГ, СНГ… Каждый день приносит новые сюрпризы. Недавно, проснувшись, мы узнали, что живем уже не в Центре, не в столице Союза, а просто в Москве. Как вы, коренной москвич, к этому отнеслись?

Ю. П. Москва — это такой исторический и геополитический центр, что от перемены расположения каких-то присутственных мест ничего не изменится. Для меня гораздо важнее географической символики те исконно российские земли, которые в результате административного идиотизма оказались по другую сторону намечающихся границ между суверенными государствами. Земли предков — это не торт с надписью «Дорогому другу в день рождения!». Съел — и забыл. Забыть могут политики. Народ помнит всегда. И припомнит…»

Так в ту пору думали немногие, а осмеливались высказывать свои мысли вслух и вовсе единицы. Тем более значимым для «молчаливого большинства» было именно интервью писателя, которого столь уверенно записали в «колебатели основ». Само время толкнуло его к публицистике, и в ближайшие годы она станет одной из важнейших составляющих его творчества.

Пока СССР еще не распался, единственной, по мнению многих, силой, способной ее удержать, оставалась армия. Но она была дезориентирована и ошельмована, а военная форма уже воспринималась как символ всего самого реакционного, если не сказать позорного.

Именно тогда Поляков почувствовал горячее желание написать об армии что-то доброе и жизнеутверждающее, тем более что вышедший по повести «Сто дней до приказа» фильм не имел ничего общего не только с первоисточником, но и с самой армией (не забудем, что режиссер никогда не служил и имел об армейской службе самое смутное представление).

Одна киностудия заказала Полякову сценарий об армейских буднях, и он засел за работу, решив написать добрую комедию. К началу 1990-го сценарий был готов. Сюжет пришел в голову остроумный и неожиданный: вместо косящего от армии сына служить отправляется мама. На киностудии веселый сценарий понравился, фильм взялся снимать уже знакомый нам Леонид Эйдлин, который собирался занять в главной роли свою супругу Ирину Муравьеву. Однако и этот совместный проект не удался. Пока актриса худела, чтобы сыграть травести в новой «гусарской балладе», а режиссер мучился проблемой, в каком жанре снимать, реалистическом или буффонадном, — случилось то, что случилось: август 1991-го, ГКЧП и все остальное. Тогда же на «Мосфильме» прервалась работа над фильмом «Парижская любовь…», а на Киностудии им. М. Горького — над картиной «Апофегей». Причина чисто экономическая: бюджет каждой картины исчислялся огромной по советским временам суммой — по 150 тысяч рублей. В конце 1991 — го на эти деньги уже нельзя было устроить даже приличную дружескую пирушку…

А сценарий фильма «Мама в строю» пролежал в столе много лет и уже в наше время был наконец опубликован как киноповесть.

Повесть «Парижская любовь Кости Гуманкова» вышла на самом излете советской власти, в 1991-м, в летних номерах журнала «Юность». Она была написана по заказу парижского издательства «Робер Лафон», но издатели сочли ее «слишком советской», хотя это не помешало ей вскоре выйти во Франции в другом издательстве — «Ашет» и успешно продаваться. Вот как рассказывает об истории создания повести автор:

«Кажется, в конце 1989 года мне позвонила Алла Шевелкина, переводчица, сотрудничавшая с журналом «Либерасьон», и сообщила, что знаменитое издательство «Галлимар» ищет современные русские романы, где события так или иначе связаны с Францией. «Нет ли у вас чего-нибудь такого?» — «Есть!» — бодро отозвался я, соврав лишь отчасти. Мне давно хотелось написать что-нибудь трогательное и смешное о советских людях за границей, ибо я, спасибо комсомолу и Союзу писателей, нередко выезжал за рубеж и насмотрелся там всякого. Но замысел я откладывал, колебался, в какую страну отправить будущих моих героев. И во время телефонного разговора меня осенило — в Париж! Любовь в Париже казалась мне вершиной изысканной романтики.

…Во все времена тема «русские за границей» несла в себе изрядный заряд юмора и самоиронии. Суровая и часто навязчивая заботливость Советского государства привела к формированию народа-дитяти, а наш нынешний рывок в рынок есть не что иное, как новый крестовый поход детей. Итоги первого похода общеизвестны, результаты второго также уже очевидны. Да, профессор, шкодливо толкающий гостиничному портье банку черной икры, чтобы купить жене модную кофточку, а своей молоденькой аспирантке — соблазнительные трусики, это смешно и унизительно. Но профессор, стреляющий себе в сердце из охотничьего ружья, потому что гибнет дело всей его жизни — наука, потому что аспирантка пошла на панель, а жена сидит полуголодная, — это страшно и подло! Когда в 1990-е мы это вдруг поняли, было уже поздно.

Берясь за повесть, я был полон, как сказал поэт Гитович, «веселой злобы» и стремления еще раз подтвердить свое лидерство среди тех, кого сегодня я бы назвал критическими романтиками, еще я кипел желанием стать первым в робко нарождавшейся советской эротической прозе. (Задача, достойная зазнавшегося подмастерья!) А тут как раз придумалось и такое изюмистое название — «Французская любовь». И теперь, благодаря душке Горбачеву, можно было, отринув многоточие, отобразить «странности любви» со всем позднесоветским раблезианством. Лишь с годами понимаешь: вовремя поставленное многоточие — самый верный признак настоящего мастерства… Впрочем, тогда я все еще хотел написать эротическую повесть с элементами резкой критики свинцовых мерзостей советской действительности.