Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Так началось его вхождение во взрослую жизнь.

Еще в 1960-е годы, с появлением в массовой продаже приемников с диапазоном коротких волн, значительная часть советской интеллигенции стала более-менее регулярно слушать «вражьи голоса». Так называли радиостанции «Голос Америки» (с 1947 года на русском языке), «Свободу» (до 1953 года «Освобождение»), финансируемые Конгрессом США, и «Немецкую волну» (с 1962 года на русском языке). Как удачно кто-то срифмовал, «Есть обычай на Руси / Ночью слушать Би-би-си».

Делалось это не потому, что те, кто слушал, были убежденными антисоветчиками, а потому, что советская пропаганда часто придерживала информацию, скрывала трагические факты и важные события, неясные слухи о которых доходили до ушей и смущали умы. К сожалению, почти до самой гибели советской власти наверху так и не поняли, что продуманная интерпретация случившегося гораздо выгоднее сокрытия фактов. Но даже в разгар гласности, при Горбачеве, власти умудрились довольно долго скрывать масштабы Чернобыльской катастрофы. При Сталине практически все коротковолновые приемники были на учете, и слушать «забугорное» радио было просто опасно. А уже при Хрущеве и затем при Брежневе черпать информацию из вражьего эфира стало принято.

Сейчас это звучит парадоксально: люди хотели знать правду — и слушали «вражьи голоса»! Но тогда именно так и было. И если одни относились к услышанному как к версии реальных событий, то другие верили чуть ли не каждому пробившемуся сквозь эфирные помехи слову. Первые так же учились читать между строк советскую прессу: стараясь по порядку слов и другим, почти неуловимым признакам понять, о чем на самом деле речь. И некоторые добивались больших успехов: по тому, в каком порядке выступали на пленуме члены политбюро, они определяли расклад сил в верхах. Вторые, которых было совсем немного, советскую прессу вообще не читали. Интересно, что позднее именно они стали безоглядно верить каждому печатному слову перешедших в собственность крупного бизнеса и представлявших себя рупором демократии газет.

В 1960—1970-е годы в народе стали особенно популярными политические анекдоты и частушки — благо за них уже срок не светил. Чем пафоснее звучал советский официоз, тем сильнее была потребность, снижая пафос, насмешничать над властью. Рассказывали, например, такой анекдот: газетный киоскер на вопрос, какие издания есть в продаже, отвечает: «Правды» нет, «Известия» кончились, остался «Труд» за две копейки». Особенно богаты были в этом смысле 1970-е — все кому не лень рассказывали анекдоты про Брежнева, и каждый второй — неприличный. Например, когда генсека компартии Чили, арестованного хунтой, обменяли на диссидента Владимира Буковского, тут же появилась частушка:

Сегодня осталось лишь диву даваться: что же могло так людей раздражать? Физическая немощь одного человека, символизирующая дряхлеющую власть? Его любовь к наградам и поцелуям? И нет ли какой-то связи между неприличными анекдотами о главе государства и тем, что происходит дальше со страной? Ведь не было ни у кого предчувствия, что система может в одночасье рухнуть — не было, а случилось! Может, не так уж неправ был Розанов, когда, яростно выступая против Гоголя, утверждал, что революцию подготовило его насмешничество и зубоскальство?..

Понимание разрушительной силы иронии и глумливого сарказма довольно рано пришло к гротескному реалисту Полякову. Вот что он писал в «Литературной газете» в 1988 году в нашумевшем эссе «Томление духа»: «…Отличительная черта моего ровесника — ирония. А что вы хотите, если любой доклад тогдашнего пятизвездочного лидера по содержанию и исполнению был смешнее всякого Жванецкого?! Блистательный щит иронии! Мы закрывались им, когда на нас обрушивались грязепады выспреннего вранья, и, может быть, поэтому не окаменели. Со временем, думаю, выйдут в свет сборники анекдотов и черного юмора — свидетельства горького народного оптимизма. Надеюсь, они собраны, по крайней мере, компетентными органами, и мы убедимся, с каким мужеством и блеском люди отстаивали свое право не верить в директивную ложь, не любить придуманных героев, не восхищаться несуществующими победами. Я даже предвижу будущую монографию о том, почему трилогию «Малая Земля» — «Возрождение» — «Целина» народ гениально окрестил «Майн кайф»… Со школы помню: загнивавшей дворянской молодежи была свойственна «вселенская скорбь». Мое поколение страдает «вселенской иронией». Но ведь энергия духа, ушедшая на разрушение миражей, могла пойти на созидание! Ирония вполне может быть мировоззрением отдельных граждан, деятелей культуры, даже ответработников (кстати, среди них я чаще всего встречал ироничных людей). Но ирония не может быть мировоззрением народа! Она не созидательна…»

Не правда ли, интересная позиция для автора, как раз в это время сочинявшего свой насыщенный сатирой «Апофегей». Впрочем, к этим созидательным противоречиям в творчестве Полякова мы еще вернемся.

Радиостанция «Голос Америки» вела передачи в вечернее время. После привычных позывных голос, который по акценту легко было распознать среди других звучавших в эфире голосов, с легкой гнусавинкой и едва уловимым акцентом произносил: «В эфире «Голос Америки» из Вашингтона». Дикторами там были в основном эмигранты второй волны, или «невозвращенцы»: так называли тех, кто по тем или иным причинам не вернулся в Советский Союз после окончания Великой Отечественной. Как правило, это бывшие военнопленные и интернированные либо люди, запятнавшие себя сотрудничеством с немцами, которых на родине ожидали лагеря. Еще один парадокс: платой за возможность жить в «свободном мире» было для них сотрудничество с радиостанцией, напрямую связанной с ЦРУ!

Еще в 1949-м, при Сталине, руководство СССР приняло решение глушить «вражьи голоса», а потому слушать их было довольно трудно, это требовало определенного напряжения и упорства. Со временем аудитория «голосов» расширилась, что можно отнести к серьезным просчетам официальной советской пропаганды. А с началом перестройки «голоса» глушить перестали: в СССР была отменена цензура, и очень скоро в стране не осталось ничего такого, что не подвергалось бы порицанию или осмеянию со стороны возглавивших редакции газет и журналов некогда усердных слушателей этих голосов.

Как и большинство советских «юношей, обдумывающих житье», я не избежал влияния «вражьих голосов» и прилежно слушал их многие годы. А открыл я их, наезжая в гости к моему дяде Юрию Михайловичу Батурину. Будучи джазистом, он прежде всего искал в чуждом эфире новые музыкальные ритмы и темы, их в советском музыкальном пространстве было маловато, но, конечно, не отказывал себе и в удовольствии выяснить, что клевещут об СССР из-за бугра. Многие тогда бродили по волнам в поисках мелодий, а натыкались на информацию. Кстати, всеобщей битломании моего поколения я как-то избежал. Мне, конечно, нравилась песенка «Girl», но умирать в счастливых судорогах оттого, что ливерпульская четверка в паузах между куплетами шумно набирает и выпускает из легких воздух, мне совершенно не хотелось.