Евгений Сидоров - Записки из-под полы

Но только полный идиот, совершенно не знавший этого человека, мог заподозрить Олега Николаевича, а заодно и Льва Николаевича, в антиеврейских настроениях. И такие нашлись, и потирали руки со злорадным удовлетворением.

В последний раз я видел его в Париже. Из самолета Ефремова вывезли в коляске, воздух в больные легкие шел через носовые трубки. Мы обнялись и поехали в дом Представительства при ЮНЕСКО, где ему предстояло жить несколько дней в перерывах между госпитальными процедурами. Эмфизема легких уничтожила Олега, но он говорил о будущем Сирано, и только глаза выдавали печаль и неверие. Выпили по глотку красного вина. Между тем, французы на время подняли его, и Ефремов возвращался в московский самолет уже своим ходом и без трубочек. На прощание он помахал рукой и скрылся навсегда.

“Ложь — религия рабов и хозяев. Правда — бог свободного человека”. Но говорить неправду или полуправду (вопреки сатинской тираде) время от времени надо! Иначе человеку просто не выжить.

Всё (как и всегда) зависит от цели и средств, от нормы и внутренней свободы личности. Каждая максима, не знающая сомнений, наподобие приведенной, есть то же рабство. Правда не может быть Богом, она лежит в другой сфере человеческого сознания и практического поведения.

Горький, кажется, это понимал. И Сатин, будучи доморощенным философом и карточным шулером, совершенно не следовал своим нетрезвым заветам.

К чему все это я веду? Да вот к чему. Правда во имя правды — есть род безумия или, по меньшей мере, инфантилизма. Есть иерархия слов и поступков, а потому и черта, которую порядочный человек преступать не должен. Здесь очень важен нравственный контроль за собственным поведением, трезвое понимание, когда ты сам , а когда кажешься (рисуешься).

Но все условности опадают с души, если человек оказывается в жерновах непреклонного насилия. Тут твоя проверка, а не в относительно мирном быту. Как там себя поведешь, таков ты и есть.

Он был внутренне пластичен, как всякий предатель.

“Мертвые отличаются от живых тем, что никогда не умирают”.

Перечитывая мемуарную прозу и письма Лидии Корнеевны Чуковской, вижу ее в конце шестидесятых в квартире на улице Горького, склонившуюся над версткой, которую она близоруко приближает почти вплотную к глазам. Вижу в восемьдесят седьмом на Пастернаковских чтениях в Литературном институте, высокую, седую, непреклонную, всю в черном. Вижу в Переделкине на открытии в девяносто четвертом музея Корнея Ивановича Чуковского, с которым вступил в беглую и очень дорогую для меня переписку, когда он печатался в “Юности”, а я был там редактором отдела.

Когда некто Зубков, офицер госбезопасности, которого я неоднократно видел в ЦДЛ, вдруг появился в моей квартире на Суворовском и стал предлагать сотрудничество, я отговорился тем, что работаю в Академии общественных наук при ЦК КПСС, и этого вполне достаточно. “Хорошо подготовились, — сказал, отставая, Зубков и перевел разговор: — Библиотека у вас, вижу, замечательная”. “Да, да, — охотно подхватил я, — и много подаренного, с автографами. Вот Леонов, Катаев, Мартынов, Чуковский…”. “Надеюсь, не Лидия Корнеевна?” — быстро спросил посетитель, как бы делая стойку. Я промолчал, и он удалился, сказав на прощание: “Напрасно вы отказались помогать нам, вы даже не представляете, какие авторитетные люди в московской писательской организации охотно работают с нами”. Напомню, что имя Л.К. Чуковской было на шестнадцать лет вычеркнуто из литературы за сотрудничество с А.И. Солженицыным.

А что же офицер Зубков? В новое время он переквалифицировался не то в банкира, не то в бизнесмена. Его фото крупным планом несколько раз попадались мне на рекламных страницах глянцевых журналов.

А.В. Эфросу. 30 мая 1979 г.

“Сердечное спасибо за присланную книгу. …Не сочтите за дерзость, дорогой Анатолий Васильевич, но книги Ваши, как и некоторые спектакли, особенно по классическим произведениям, характерны, на мой взгляд, неопределенностью целого. К примеру, элементарный Дворецкий (“Человек со стороны”) — полная определенность и в тексте, и в стиле Вашей постановки. Гоголь, Шекспир, Тургенев, Лермонтов, Чехов требуют записей, книг, объяснений, неуверенности. “Да” — “нет” — здесь не годятся именно Вашей натуре. Отсюда все сложности для актеров, не из одних смоктуновских состоящих. Но ведь нельзя всю жизнь, скажем, ставить “Отелло”. Когда-то надо его и показать . Апология многозначности образов, мотивов, смыслов может привести и иногда приводит к нетвердости формы, к зыбкости сценического смысла, к поливариантности идей. До спектакля — пожалуйста. Но когда он есть, всегда хочется по-детски узнать “про что” он и “как”, даже если “Фауст” и “Дон Кихот”.

Любимов адаптирует, поэтому его форма резка и устойчива. Вы рефлектируете, но скажу сразу, что эта неуловимая, неформулируемая тонкость сценической жизни в Ваших спектаклях мне гораздо ближе. Очень люблю и помню “Трех сестер”, “Женитьбу”, “Месяц в деревне”. По-моему, в этих постановках фрагментами рождается замечательная адекватность Вашего мира сценическому жесту, хорошая внятность. Да и всюду, конечно, помнится почерк незаурядности и глубокой внутренней жизни…”

Когда задумаешься, начинаешь понимать, что ад — есть основа и стимул великого искусства. Не просто борьба добра со злом, а именно ад, его муки рождают свет, свет апокалипсиса, мерцающий впереди, как надежда на спасение. Нет ада — нет космоса, а есть один пустой и скучный путь земной, по слову поэта.

Юрию Селезневу. 17 января 1981 г.

“Прочел Вашу книгу {1} 1 Ю.И. Селезнев. “В мире Достоевского”. Изд-во “Современник”, 1980. , Юрий Иванович. Она темпераментно написана, в ней много наблюдений и полемических нот, которым я, как правило, сочувствую. Поверьте тем более, что Достоевский — герой не моего романа… Понимаю, сколь “кощунственно” это звучит, но чего не дано, того не дано, я к нему отношусь в общем спокойно, без молитвенного экстаза. Это долгий разговор, почему я так отношусь; когда-нибудь, позже постараюсь объяснить, если найдутся слушатели. Речь сейчас не о том.

Работа Ваша талантлива, а меня всегда трогает одаренность, если она воодушевлена бескорыстием. Никто не владеет правдой, но искать ее надобно, опираясь в душе на некий нравственный императив, с которого не сдвинуть, иначе погибнешь. У нас немало талантов, но мало убеждений. Разменность и переворачиваемость смыслов, идейные Ваньки-встаньки — трагикомические черты времени, которое нам дано и нами взлелеяно.