Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

К чему я все это пишу? Оправдаться хочу? Найти причины своей неудачливости? Свалить на обстоятельства тот факт, что не получилось из меня актера? Возможно. А может, просто потенций не хватило, может, действительно бездарен был? Тоже возможно. Все-таки три сезона появлялся на сцене. Кое-какие рецензенты местных газет даже отмечали: «...в роли комсорга Виктора Ромейко... или там – Саула в «Пряничном сундучке» органичен и обаятелен был молодой актер Георгий Герасимов...» Спасибо и на этом... Молодой, с каким-никаким темпераментом, вот и тянули меня режиссеры на героя-любовника, а я все о характерных ролях мечтал, с наслаждением купался в образе какого-нибудь Жевакина из гоголевской «Женитьбы»... Однако это все было уже после учебы, уже в театре. А в студии? В студии тоже не блистал, хоть и очень старался. Что ни говорите, как ни предавайте анафеме «амплуа», «типажность», но только редкие актеры, настоящие большие артисты, выбиваются за их рамки, решаются нарушить каноны, с внешностью типичного «характерного» берутся за «героя-любовника» и убеждают, побеждают, завоевывают зрительскую симпатию. Так на то они и Таланты. А середняк – знай свой шесток... А ведь было желание, было стремление. Из студийцев не всех посылали в театр, играть массовки. Мне повезло. Был я в Вахтанговском и мушкетером, и мавром в «Сирано», и слугой, воином и боярином в «Великом государе», солдатом и рабочим в спектакле «Неугасимое пламя», который едва один сезон удержался на сцене. Приходил за час-полтора до спектакля, гримировался (какие носы клеил!), одевался, с верой и любовью смотрел на всяких полководцев и ораторов, обращавшихся к нам – бессловесной массовке. Кому было дело до позы убитого мавра, лежащего на бруствере окопа? Кому нужен был его «африканский» грим, ежели в эти мгновения шел занавес и все внимание зрителей сосредотачивалось на раненом, опирающемся на шпагу герое-поэте, оплакивающем своего погибшего друга? И все-таки, все-таки! Как-то замечательный Сергей Лукьянов (герой «Кубанских казаков», он тогда играл в Вахтанговском, потом ушел во МХАТ) обратил внимание на раненого, с рукой на перевязи солдатика, на пожилого рабочего, в толпе других восстанавливавшего «гигант на волжских берегах», заглянул к нам в гримуборную, посоветовал сменить парик, даже несколькими штрихами поправил грим на моей мальчишечьей физиономии. И на сцене, произнося свои зажигательные речи, частенько смотрел на меня, обращался ко мне. Спасибо вам, Сергей Владимирович! Как же я тогда старался. Ради него. День и ночь готов был вкалывать на «сталинградском тракторном». С каким восторгом аплодировал и орал «Ура!» вместе с остальн

Друг - Арон Абрамов. На об.: "Лучшему Другу и Товарищу дорогому Егорушке Г. от Арона А. Москва 1947 г." ыми рабочими и солдатами...

А как-то случился со мной в театре один казус, не очень-то замеченный другими, но меня просто чуть не убивший. Идет спектакль «Великий государь» Соловьева. В роли Ивана Грозного (один из самых «модных» образов в последние годы сталинщины) Иосиф Моисеевич Толчанов – солдат Иван Шадрин в «Человеке с ружьем», достойный партнер великого Щукина – Ленина. Меня отец на этот спектакль еще до войны водил, я до сих пор помню, как из глубины сцены шел по коридору Смольного живой Ильич, и зал с громом оваций поднимался, встречая его. Значит, играл Иосиф Моисеевич – Ивана Грозного, а у нас в училище вел он третий курс (я тогда уже был на втором и в качестве добровольного помрежа помогал старшим товарищам). Знал он, короче говоря, меня. К чему я все это рассказываю? А чтобы было понятно дальнейшее. Начну с того, что у дружка моего Арона Абрамова была подружка Фирка, а у той младшая сестренка Ирка. Познакомились мы, когда этой Ирке было лет тринадцать, и мы в нашу «взрослую» компанию ее не очень-то допускали. Было сие еще году в сорок пятом. К описываемому времени Ронька с Фиркой встречаться перестали, мы с ней года полтора вообще не виделись. А жили сестры на улице Алексея Толстого, т. е. в районе, очень близком к переулку Садовских, где играл тогда Вахтанговский. Именно в это время ходил я из студии, с Арбата, на вечерние спектакли, когда в массовках участвовал, когда просто так, провести вечер свободный, благо никаких билетов или контрамарок мне теперь не требовалось: хочешь – иди через «артистический», хочешь – через главный подъезд, контролеры, билетеры и сторожа уже знали: свой.

И вот в один прекрасный вечер сталкиваюсь у театрального подъезда с Иркой. Уже «девица». С подружкой. «Егор, а не достанешь ли билетика?» Гордо сунулся в окошко администратора, дали мне пропуск на два лица... Как-то еще раз провел эту парочку... и еще. Уж не караулят ли они меня у театра? В те годы повальная болезнь шла по Москве – «поклонничество». В Большом воевали «козлихи» и «лемешихи», у нас безумствовали поклонницы Надира Малишевского, Анатолия Горюнова... После финалов подносили цветы, орали, встречали возле «артистического», провожали домой. Визжали, хлопали, кажется, даже до драк доходило: чей кумир талантливее... Конечно, вызывали и Толчанова, и Абрикосова, и Кольцова... И вот финал «Великого государя», на сцене апофеоз: царь Иван Васильевич в окружении бояр, дьяков, рынд принимает у Ивана Кольцо – ермаковского есаула – «Царство Сибирское». Аплодисменты, крики, занавес. На первое открытие занавеса должны были оставаться все участники сцены, потом – только главные персонажи. Массовка смывалась разгримировываться. Представьте лишь себе мой ужас, когда в разноголосице восторженных вызовов, в грохоте овации различил я вдруг визг – «Герасимов!» Сомкнулся занавес. Я зайцем за кулисы, а Иосиф Моисеевич – цап меня за рукав: «Постой! Тебя вызывают». Ни жив ни мертв стою рядом, а два девчачьих голоса орут: «Ге-ра-симов!» С ума сойти. Мое имя даже в программке не указано: «В ролях рынд, служек, бояр, монахов – учащиеся школы-студии имени Б. В. Щукина...» С тех пор добирался к театру крадучись, проходными дворами, оглядываясь, и чуть ли не бегом нырял в артистический подъезд... Но за «поклонниц» мне не попало. Никому Иосиф Моисеевич о моем позоре не рассказал.

Учился я в студии с радостью, с наслаждением. Самозабвенно. Какие у нас педагоги были! Как обожали мы их! Кроме Анны Алексеевны Орочко – трагической вахтанговки первого призыва – Зельмы в «Турандот», работали с курсом острый комедийный актер Липский, Зоя Бажанова – жена поэта Антокольского, первая красавица Москвы тридцатых годов, женщина и актриса трагической судьбы – Вагрина, Понсова, Алексеева, Русинова, Львова, Владимир Иванович Москвин – самый любимый мой учитель, сын Ивана Михайловича, – цвет вахтанговцев старшего поколения, учеников самого основателя Евгения Багратионовича Вахтангова, тех, кто в двадцатые и тридцатые годы были признанными кумирами театральной Москвы... Историю театра, а был у нас и такой предмет, читал студийцам Хрисанф Херсонский – автор книги о Вахтангове, зачитанной нами до дыр, западную литературу – блистательный Александр Сергеевич Поль (о котором я уже упоминал), русскую – профессор и театральный критик Павел Иванович Новицкий. Человек большой эрудиции, знаний, но... до ужаса занудный. Так тяжело и замысловато формулировал свои мысли, что следить за ними было предельно трудно. На нашем курсе лекции его почти никто не мог слушать внимательно. Не воспринимали, щипали себя, чтобы не заснуть. Я садился на переднюю парту, вернее, за передний стол, прямо перед его кафедрой, и глядел ему в глаза, каким-то шестым чувством понимая, что ему необходим слушатель, внимательный слушатель. И он, как мне казалось, с благодарностью ловил мой взгляд и читал «для меня». Но и я лишь минут десять-пятнадцать сосредоточенно выдерживал поток его длиннющих периодов, а потом, безмолвно извинившись, на минуточку отводил глаза, устраивая себе «передышку» и лишь после вновь возвращаясь на лекцию. Чему только не учили нас – и фрак носить, и грассировать, и вообще правилам хорошего тона: как вести себя с дамой, как и в какой последовательности здороваться, входить в дверь, какими ножами и вилками пользоваться во время званого ужина... На богато сервированном столе рюмки, бокалы, фужеры, несколько разных ложечек, ножей и вилок, а «блюда» – кусочки нашей пайковой черняшки. Некий Галаган, как считали наши ребята, умудренные опытом, не без свойственных некоторым балерунам «моральных отклонений», учил нас и средневековой «паванне», и парижскому канкану, и, конечно, классическим <���балетным> позициям, станку, народным па. Фехтование вел актер театра Немеровский, мастер спорта по этому виду... На шпагах и рапирах, с кинжалами и фонарями, с плащом, намотанным на кисть левой руки так, чтобы в нужный момент можно было швырнуть его в лицо противнику, на саблях... На уроках ритмики учили не только чувствовать «восьмушки и шестнадцатые», не только двигаться в различных ритмах, но и тому, как имитировать игру на фортепьяно, гармошке, когда мелодия звучит из-за кулис или <���из> оркестровой ямы... Уроки дикции и орфоэпии, где тебя заставляли говорить правильно и в то же время учили заикаться, пришепетывать, учили акцентам разноязычным...