Игорь Мартьянов - Слово солдата

Впереди нас двигался старшина Ивановский, или «фельдфебель Ивановский, воспитанник штрафного батальона», как он обычно, не без иронии, сам себя представлял. За что угодил в штрафбат, старшина не рассказывал, но знаю, что там он был награжден третьим орденом Красной Звезды. Словом, на него мы полагались больше, чем на себя, и шли за ним без страха, не сомневаясь: раз здесь прошел Ивановский, — значит, идти можно.

Но вот он остановился, махнул нам, чтобы не двигались, и стал прислушиваться. Совсем рядом гремел бой, шла почти беспрерывная стрельба, и что, кроме нее, мог слышать старшина, было непонятно.

— Слышите? — спросил он.

Мы прислушались.

— Ну?

— Стреляют, — ответил за всех Смирнов.

— Стреляют! Эх, глушня! Неужели не слышите? Люди же кричат.

— Где?

— Под землей.

Как я ни напрягал слух в короткие затишья между выстрелами, но ничего не услышал. Смирнов и Прихненко тоже недоумевающе пожимали плечами. Ивановский досадливо махнул рукой и, покружив около кирпичной груды, указал место:

— Давай, славяне, разбирай завал. А я — мигом за саперами, они где-то поблизости.

Закинув автоматы за плечи, мы начали раскидывать битый кирпич. Так, без передышки, обливаясь потом, работали с час. Но теперь действительно время от времени из-под земли слышались какие-то звуки, напоминавшие человеческие голоса.

Возвратился Ивановский и привел десятка полтора бойцов во главе тоже со старшиной. Работа пошла быстро, и часа через два в глубине кирпичной ямы образовалась зияющая дыра. Из нее вырвались детский и женский плач и отдельные выкрики. Дыру расширили. Ивановский сунул туда электрический фонарик.

— Так я и знал: гражданские, — сказал он. — Раскидывай, славяне, дальше!

Еще через пятнадцать минут мы все пролезли в дыру и оказались в подвале жилого дома, приспособленном под бомбоубежище для жильцов. В подвале оказалось десятка два людей. При виде советских солдат они в ужасе прижались к стенам, а один старик, некогда, видимо, военный, поднял руки вверх. Ивановский подошел к нему, усмехнулся и, взяв его за поднятые руки, опустил их вниз. Старик что-то залопотал.

— Слушай, Зюков, — сказал старшина, повернувшись ко мне, — ты по-ихнему шпрехаешь. Спроси: долго они тут сидят?

На мой вопрос худая, изможденная женщина ответила вопросом:

— Какое сегодня число?

Я сказал, и женщина вздохнула:

— Значит, уже третий день.

Я перевел Ивановскому.

— Ясно. Старшина, — обратился он к командиру саперов, — ты их не сможешь сейчас эвакуировать подальше от передовой?

— А что с ними станешь делать… Да нам все равно в тыл нужно за взрывчаткой — вся вышла.

— Лады! — повеселел Ивановский. — Только вот отощали они, гитлеровы дети, — тут он прибавил пару соленых словечек, — пожалуй, не дойдут. Снимай «сидор»! — приказал он мне.

Я снял вещмешок. Там находился наш суточный паек, который мы взяли с собой: две буханки хлеба и две банки тушенки. Федор достал из-за голенища нож и при свете плошки, оказавшейся у сидевших в подвале, быстро и ловко разделил хлеб на девятнадцать порций. Потом открыл консервы и сделал бутерброды.

Обитатели подвала сгрудились около стола. У всех у них горели глаза лихорадочным голодным блеском, некоторые дрожали от нетерпения, но никто не посмел протянуть к еде руку. Должно быть, они все еще не верили, что это предназначалось им. К тому же принес еду не прекрасный белокурый арийский юноша, каким изображали на плакатах немецкого воина художники из геббельсовского отдела пропаганды, а русский солдат в прожженной шинели, с заскорузлыми руками хлебороба, пахнувшими махрой.

— Скажи им, пусть едят!

«А как к ним обращаться? — подумал я. — Господа или товарищи?» И обратился «нейтрально».

— Ешьте, это вам.

Но и на этот раз никто из них не рискнул подойти к бутербродам. И вдруг к столу протиснулась худенькая девчушка лет десяти, в клетчатом платьице, с непомерно огромными, запавшими глазами на сморщенном личике. Она взяла бутерброд, но прежде чем поднести его ко рту, внятно проговорила, обращаясь к Ивановскому:

— Данке, данке!

И, взявшись свободной рукой за край юбочки, сделала ему книксен.

Мне не пришлось переводить Ивановскому, он все понял, схватил девчушку, высоко поднял и долго смотрел в ее голубые, ничуть не испуганные глаза. Потом опустил ребенка на пол, очень странно шмыгнул носом и, бормоча про себя все те же соленые словечки, отошел в темный угол, где затих и закурил.

Мы присели где кто. Тоже задымили. Но вскоре из угла послышалось сердитое:

— Тоже обрадовались — раскурились тут! Не у тещи в гостях. Встать! Пошли!

Ожидая перед лазом, пока выбирались Смирнов и Прихненко, я случайно оглянулся назад и увидел, как Ивановский что-то совал в руки девочке в клетчатом платьице. Должно быть, кусок сахара. Он всегда носил его с собой, а заодно и соду. Ивановский был серьезным язвенником. Но ложиться в госпиталь категорически отказывался. Ел он далеко не все и очень понемногу, но что бы ни съедал — через некоторое время у него начинались жесточайшие приступы изжоги. Он горстями, не запивая даже водой, глотал соду и закусывал ее сахаром. Уверял, что это единственно верное средство лечения.

Наконец мы выбрались из подвала, а вскоре отыскали 318-й стрелковый полк и подполковника Дружинина. Задача наша оказалась не из легких. Доставить к машине ротатор, восковку и краску не составляло труда. Но чтобы перетаскать бумагу, следовало потрудиться. Бумага была упакована в пачки по десять килограммов; значит, в тонне — сто пачек. Каждому предстояло проделать путь туда и обратно двенадцать-тринадцать раз, а это в общей сложности составляло примерно двадцать пять километров пути через кирпичные завалы, подвалы, подкопы, проломы в стенах и другие труднопроходимые места. Тем временем подкрадывались мартовские сумерки. Ивановский приказал возвратиться к машине, взяв с собой по две пачки бумаги на каждого, а с завтрашнего утра, чуть рассветет, начать основную работу.

Обратный путь, хоть и с грузом, показался нам короче — мы проходили уже знакомыми местами, которые старшина безошибочно запомнил. Забрались в кузов и расположились на трофейных перинах. Смирнов и Прихненко тотчас заснули, а Ивановский ворочался, скручивал одну за другой цигарки и все дымил, дымил…

— Вы что не спите, старшина? — спросил я.

Ивановский долго молчал. Потом голосом, совсем непохожим на свой, командирский, тихо проговорил:

— Да вот, девчушка эта… До чего же похожа на мою Маринку. Глазенки — ее, волосы — тоже. Только Маринка постарше — она такой была, когда я в сорок первом из дому уходил.

— Ну и отлично. Придете домой, а у вас дочь — почти невеста.