Пётр Панч - Голубые эшелоны

— О, так пожалуйста, просим, — завозился дипломат на верхней полке.

Лец-Атаманов выглянул в коридор и позвал:

— Нина Георгиевна, зайдите.

Нина Георгиевна охотно переступила порог. При ее появлении два дипломата, молча сидевшие на диване, сонно кивнули головами и неохотно подвинулись, но когда она подняла на них свои голубые глаза с длинными ресницами, дипломаты поспешно вскочили.

— Просим!

— Пожалуйста, пани!

Еще больше засуетился дипломат, сидевший на верхней полке. Он неуклюже спустил ноги и, быстро зажевав губами, икнул:

— Ой, то есть, пардон. Вы, пани, сядьте немножко в профиль, пока я… Знакомьтесь. Это наш, прошу, отвернитесь еще чуток… наш известный профессор и министр, пан…

— Потуга, — подавая руку, сам назвал себя смуглый пассажир с лихорадочно блестевшими глазами. У него было сухое лицо и золотые очки на длинном носу.

У второго дипломата было плоское, невыразительное лицо, и весь он был серый, как и его костюм.

— Пан редактор нашей центральной газеты, — рекомендовал, управившись с туалетом, дипломат и грузно спрыгнул на пол. — Познакомились? А я, голубчики мои, если угодно знать, кооператор Загнибеда. Как сказал один поэт: беда, коли заговорит Загнибеда. Настоящий хохол. Мое вам почтение. А это ж наш прославленный Тодось… Пан Тодось…

— Слез уже? — пробурчал тот же голос. — Господи, когда ты наконец уберешь его от нас.

— Вот темперамент! Извините, панове, это — наша знаменитость.

— Загнибеда, не заслоняй мне солнца. Сядь!

Кооператор по-медвежьи присел на краешек дивана и также заискивающе договорил:

— Это он о вас, пани. Не заслоняй солнца. А! Ведь это, панове, наш бард революции, наш прославленный пан Тодось.

— Вы, может, встанете, Микита Опанасович? Знаете, этикет, пани может подумать, что мы какие-нибудь мужланы.

Нина Георгиевна, услышав сердитый голос из угла, смутилась и хотела уже повернуть назад, но когда Загнибеда так и запрыгал перед диваном, почтительно повторяя имя известного поэта, она растерянно опустилась на диван и уставилась глазами в темный угол с таким любопытством, словно оттуда должно было появиться солнце. То же самое чувствовал и Лец-Атаманов. С паном Тодосем он встретился впервые, но его образами, его лирикой, его печалью жил уже с первых школьных лет. Нина Георгиевна еще могла ожидать, что пан Тодось сам заговорит с нею как мужчина, но Лец-Атаманову на это нечего было надеяться. Он сам должен не только начать, но и запомнить беседу, чтобы после ее передавали из рода в род и его наследники. А может, посчастливится еще узнать, что сейчас творит поэт, и быть первым вестником для других. Лец-Атаманов размышлял, с чего начать, пока кооператор Загнибеда не просунул свою голову в угол и не шепнул что-то пану Тодосю.

— Только, пожалуйста, не дыши на меня, я и так пьян, — проговорил из угла Тодось, задвигав ногами. — Прошу прощения, панове!

Затем из темной полосы на свет высунулось заспанное, косматое, с взлохмаченной бородой и шевелюрой, круглое лицо. Старенький его пиджак поверх измятой сорочки, так же как брюки, был одного цвета и вида с его нечесаной головой и помятым лицом. Моргая заспанными красными глазами, Тодось оглядел купе, остановился на мгновенье на лице дамы, брови зашевелились, потом чиркнул взглядом по сотнику и уставился в окно.

— Метет?

— Да, вьюга страшная, — вдруг потеряв голос, чуть слышно ответил Лец-Атаманов, но вид Тодося смутил его. У него даже мелькнула мысль, что их дурачат от нечего делать.

— А что вы стоите? — все еще глядя сонными глазами в окно, буркнул Тодось.

— Простите, может, мы мешаем? — спросил уже свободнее Лец-Атаманов.

— Поезд почему стоит?

— Извините, паровоз испорчен.

Тодось поморщился, но, должно быть, не из-за остановки.

— Там осталось что-нибудь? — спросил он уже у кооператора.

В этот момент вагон дернулся, все вдруг клюнули носами, и колеса пронзительно завизжали под полом. Лец-Атаманов и Нина Георгиевна вскочили и вместе выбежали в коридор.

— Простите, мы в свой вагон.

— Да погодите, вы же не успеете, а пани совсем утонет в снегу, — проговорил профессор.

Нина Георгиевна встревожилась:

— Там вещи мои, я даже не успела запереть чемодан. Побежим, прошу вас.

Но поезд дернулся, заскрипел и покатился, ускоряя ход.

— Ну, куда вам по такому снегу, — сказал Лец-Атаманов, — а о вещах не беспокойтесь. В купе никто не войдет. Извините, — обратился он уже к дипломатам, — до первой станции пробудем у вас.

— А, пожалуйста, хоть и до самой Одессы.

Нина Георгиевна все еще не могла успокоиться, нервно комкала платочек в руках и прислушивалась уже невнимательно. Загнибеда тупо глядел в темное окно и чесал затылок:

— Одесса, ой, Одесса. Беда нам будет, пан Тодось, с вашим темпераментом. Вы хоть завтра отдохните от чарки, а то французы — гром их срази — очень уж нежные.

— Начхать мне на французов, — ответил Тодось. — Украина двух ваших Франций стоит.

— А пока что они на нас чихают, ой, чихают да еще требуют, чтоб им здоровья желали.

Лец-Атаманов успел уже овладеть собой и, закурив папиросу, спросил как бы между прочим:

— А из этих переговоров выйдет что-нибудь?

— Бог святой знает, — ответил Загнибеда, почесывая теперь волосатую грудь, — бог его знает. Полковник ихний, Фрейденберг, такое запел, что ай-ай-ай. Вы, говорит, большевики. Да. Большевики, говорит, да еще и второго сорта. Владимир Кириллович где-то там ляпнул, приличия ради, два слова насчет земли для крестьян, и уже прицепились. Теперь в одну душу: пан Винниченко — большевик. Убрать его из Директории!

— Владимир Кириллович даже захохотал, услыхав такое, — сказал скрипучим голосом профессор. — Поручил передать французам, что если они этого боятся, так пусть приедут и посмотрят на наш режим, — тогда, мол, наверняка успокоятся.

— Выдумали тоже, что мы расстреливали добровольцев. К договору, который мы заключили с немцами, придрались. Но больше всего обидно за нашего батьку Петлюру.

— А разве что? — настороженно спросил Лец-Атаманов.

— Бандитом считают нашего батьку атамана в Европе, — вздохнул Загнибеда.

— Сами они бандиты!

— Их некому судить, голубчик. Но пока Петлюра будет в Директории, не хотят подписывать договор. Ну, не разбойники ли? А третьего, так чтобы прямо коленом из Директории. Чересчур, говорят, Бахусу поклоняется. Что говорить, пан Андриевский и вправду казацкого роду: пьет горилочку, как воду.

При каждой новой фразе Загнибеда скреб короткими пальцами то затылок, то живот, словно выгребал оттуда свои мысли.

— Не знаю, панове, как вы, — продолжал он, орудуя уже обеими руками, — а я считаю, что этак недалеко и до вмешательства в наши внутренние дела.