Пётр Панч - Голубые эшелоны

— Истина, Лец, превыше всех благ.

— А что такое истина? Сам Христос не мог дать ответ.

— Надо было ему Рекала спросить, — фыркнул младший Карюк.

— Правильно, Андрей. Истина — это то, на что мы стараемся закрывать глаза, а теоретически — гармония моего субъективного ощущения и объективной действительности. А объективная действительность, панове, говорит, что к идее самостийности народ равнодушен. Собралась нас кучка…

— Чтобы возродить нацию. Слава героям!

— А нация хочет не войны, а федерации с Советской Россией. Тогда нам сам черт не страшен. Незачем закрывать глаза: большевистские лозунги для народа реальность, а наши — абстракция. А на этом основании мое субъективное ощущение говорит, что для крестьян мы чужеродное тело, значит — банда. Перешло из итальянского языка и означает — шайка контрреволюционеров.

— Погоди, не нынче — завтра нас признает Антанта, тогда мы покажем им революцию.

— Признает и к сердцу прижмет, так что из нас сок потечет. В это я верю, Андрюша! — И Рекало поднял над головой кружку. — Ладно. Выпьем за самостийную Украину!

— На колесах! — буркнул адъютант. — Говорят, уже и Киев…

— Что, что Киев? Сдали? Брешешь, чертов цыган! Ты слышишь, что он говорит, Лец?

Лец-Атаманов смотрел в темное окно. Тонкими пальцами он сжимал виски.

— Слышу!

— Куда нас везут? — вдруг истерически закричал Пищимуха. — Я пошел в армию, чтобы только сбросить гетмана. Оставил жену, ребенка без хлеба, без денег. Что с ними? А может, их уже расстреляли, повесили… — и он замотал головой. — За что? Я никогда не был контрреволюционером. Слышите, черти, дьяволы, где наша Украина? — Он вскочил на ноги и сорвал со стенки карабин. Адъютант толкнул его назад в угол.

— Колька, брось, дурень!

— Кто дурень?

— Отберите у него карабин.

— Брось, говорю тебе, а то в ухо дам!

— Кто дурень, я — дурень?

И он прицелился из карабина.

Полковник Забачта мигом вскочил и с опаской ухватил карабин за ствол.

— Перестань, Коля!

— Прочь с дороги, наемник! — крикнул Пищимуха, толкая полковника стволом в грудь. — Тебе еще будет пуля, а первая — цыгану.

Командиры вскочили разом, а старший Карюк упал на четвереньки, и в этот момент грохнул выстрел. Но Рекало ударил кулаком по карабину прежде, чем Пищимуха успел спустить курок. Пуля посадила черную точку над дверью и вылетела в коридор. Пищимуха кинулся теперь на Рекала, но адъютант подмял его под себя и прижал к дивану.

— Задушу, мерзавец! — кричал он, прижимая его коленом.

Кричали и остальные командиры. Карюк уже поднялся с пола и, норовя выскользнуть из купе, торопливо отряхивал свою репсовую гимнастерку и визгливо приговаривал:

— Вот и повеселились. Позор какой! Изо дня в день живешь под пулями, а полковник любуется. Нет, чтобы о деле хоть раз поговорить толком, они про политику развели болтовню!

— Ну, а вы о чем хотели?

— Для чего меня звали? Чтобы наконец как-то покончить с этими каждодневными пьянками, скандалами.

— Правильно, пан Карюк, — снисходительно улыбаясь, ответил Забачта. — Вы на меня полагаетесь?

Карюк, как заяц, заморгал глазами, но другие подняли шум. Даже Пищимуха поднялся и снова замахал карабином.

— Забачте поручать водку? Пропил Россию… Протестую!

Успокоил всех сотник Рекало.

— Панове, — заговорил он, словно выступал на заседании Малой Центральной рады, — поскольку мы служим в запорожской армии, значит, и обычаи у нас должны быть запорожские, а отсюда все, касаемое нашего коша, подлежит только решениям рады. Почитайте «Черную Раду» Кулиша — и вы увидите. Согласны?

— С чем согласны?

Закончить не дала внезапная остановка, отчего все полетели на переднюю стенку, а Карюк снова очутился на полу.

— Что такое?

— Что случилось? — заговорили испуганно все сразу.

— Стали!

— В степи?

— Разорвался эшелон!

Все выскочили из вагона в тамбур. Лец-Атаманов, пробегая мимо своего купе, остановился и постучал. Из-за двери послышался голос Нины Георгиевны:

— Скажите, это станция?

— Не может быть, я сейчас узнаю, вы не беспокойтесь.

— Я выгляну. Может, еще удастся возвратиться.

— На дворе ночь. Возможно, Одесский полк. Пожалуйста, сидите спокойно!

Захватив из купе карабин, сотник выскочил. За дверью на него бешено налетел ветер и швырнул колючим снегом в лицо. Сотник остановился. Белая пена метели, как о берег, билась о вагоны и со свистом носилась по темному полю. В стороне от эшелона мерцал какой-то огонек, туда проворно стекались темные тени. Лец-Атаманов спрыгнул со ступенек и завяз по колени в снегу.

Огонек горел в будке стрелочника. Эшелон остановился на разъезде, откуда пути расходились: один — на Смелу, другой — на Елисаветград.

— Так в чем же дело, почему стали? — допытывался кто-то.

— Машинист заявляет, что паровоз испорчен.

Разъезд находился в шести верстах от Знаменки, где могли уже быть красные. Из Елисаветграда паровоз может прибыть только к утру.

— Брешет машинист. Большевистские штучки.

— А как ты проверишь? Уже пробовали духу давать, божится.

— Пулю ему!

— А после ты поведешь?

— А вот мы сейчас поищем машиниста, — сказал сотник.

Лец-Атаманов, утопая в снегу, побежал вдоль вагонов назад. В теплушках, набитых казаками, чадили добела раскаленные печки, а вокруг них кучками сидели и свисали с верхних нар распаренные казаки.

В первых двух вагонах, под крепкую ругань, хлопали картами, и на голос сотника никто даже не отозвался. В третьем вагоне в углу на нарах в казацкий хохот вплетался женский визг. Когда голова сотника появилась в дверях, кто-то шикнул на нары и сердито выругался:

— Тут ездовые, задвиньте дверь!

Двери перед самым носом захлопнулись с визгом.

— А это какая команда? — остановись у пятого вагона, уже раздраженно спросил Лец-Атаманов.

Кучка казаков, оборотясь на голос сотника, поспешно прикрыла что-то, но Лец-Атаманов успел заметить на полу штуки разной мануфактуры. Чтобы поскорее сплавить непрошеного гостя, один казак в добротной бекеше выбежал к дверям и заискивающе ответил:

— Телефонисты, пан сотник. Что, машиниста? Я малость разбираюсь в этом, только, может, лучше кто-нибудь другой. Вот тут рядом пулеметчики, спросите.

— А Кавуля не знает?

Рябой одноглазый телефонист Кавуля топтался по мануфактуре и, выпучив разъеденный дымом глаз, хрипло ответил:

— Я не из таких. Богиня — этот может.

— Ну, тогда, Богиня, беги сейчас на паровоз. А вы будьте наготове: все может быть.

Телефонист в бекеше растерянно потоптался в дверях и, что-то шепнув Кавуле, соскочил в снег.

Лец-Атаманов наконец подошел к дверям последней теплушки. Он хотел отодвинуть их, но двери не поддавались. За дверями кто-то громко читал. Лец-Атаманов прислушался.