Пётр Панч - Голубые эшелоны

— «…первое — признание Директорией советской власти на Украине, — доносилось из-за дверей, — второе — строгий нейтралитет Украины в активной борьбе против войск Антанты, Деникина, Краснова и поляков; третье — активная борьба с контрреволюцией. Это положение принято вашей чрезвычайной комиссией и передано по радио Российским советским правительством как нам, так и Директории. Мы уже согласились на эту платформу и на перенесение переговоров в Харьков…»

Лец-Атаманов стоял под дверью, ошеломленный. Он одновременно ощутил и прилив какой-то неожиданной радости: «Может, в самом деле уже до чего-то договорились, конец войне, конец блужданиям?» — и в то же время кольнула обида: он, командир, не знает, что творится в Директории, по воле которой они блуждают в снегах, а какие-нибудь казаки… Но из каких же источников? Сотник нервно забарабанил в дверь.

— Кто там?

— Это я, командир батареи.

За дверью засуетились, зашелестели бумагой и зашлепали по полу валенками. Наконец дверь отодвинулась. Казаки искусно делали вид, что заняты истреблением «унутреннего врага».

— Бунчужный, и ты здесь? — спросил удивленный сотник.

Дородный, в ладно пригнанной шинели, бунчужный, с длинными казацкими усами, запинаясь ответил:

— Пулеметы проверяем, пан сотник.

— А что это вы читали?

Казаки переглянулись.

— Словесностью занимались, пан сотник, — опять ответил за всех бунчужный.

Лец-Атаманов, оскорбленный, дернулся:

— Словесность разная бывает. Это в газете было или прокламация? Где взяли?

— А-а, это Кудря что-то такое слыхал в Знаменке, брехня какая-то, будто переговоры… Кто там захочет с нами балакать!

— Дай сюда!

— Что, бамажку? Хлопцы, где она, та бамажка?

Кареглазый казак, который помогал молодой даме сесть в вагон и которого бунчужный назвал Кудря, с насмешливой улыбкой отозвался:

— Скурили уже.

— Скурили уже, анафемы!

— Разве они, пан сотник, понимают, что такие вещи нужно беречь? Может, и начальству любопытно знать.

— Не прикидывайся дурачком. Мы еще с тобой поговорим. Кто из вас был машинистом?

Оказалось, что никто паровоза не знает, а может, и не признавались.

— Держите пулеметы наготове. Всех поднять!

Сотник сердито хлопнул дверью и пошел дальше, чтобы заодно проверить посты. Позади из вагона донесся дружный хохот. Этот хохот хлестнул его как кнутом. «И вот это сознательность? Неужто ему одному только нужна Украина?» Стало обидно до слез, и сотник уже прошипел:

— Тоже мне борцы за освобождение… Нужна им нация, как мне ложка во сне. Кожух да валенок казенных пару — это им подай, а после: «Бывайте здоровы, моя хата с краю».

— Часовой!

Ветер подхватил его сердитые выкрики, швырнул на платформы, где стояли, задрав заледенелые оглобли, повозки и орудия, перенес по ту сторону в степь и смешал с посвистом дикой вьюги.

— Часовой! — еще раз крикнул сотник, уже возле темных теплушек, где стучали об пол копытами лошади, но в ответ никто не откликнулся.

— Хорошо же, вы у меня будете знать, что такое армия Директории. Довольно цацкаться: или — или!

В самом хвосте эшелона неожиданно оказался еще один классный вагон. Все его окна мерцали в темноту желтыми пятнами. Сотник удивился:

— А это что?

Он уже занес было ногу на ступеньку, как вдруг из-за вагона показался силуэт женщины. Она, увидев сотника, бросилась к нему. Следом за нею выскочили двое казаков.

— Ох и бегает же, стерва! — крикнул один, но, приметив знакомую сотникову шапку с султаном, они остановились, как пара волков, и затем поспешно скрылись за вагоном.

Лец-Атаманов даже не мог сразу сообразить, что произошло. Рядом с ним стояла, облепленная снегом, в короткой шубке Нина Георгиевна. Она вся тряслась, как оконное стекло на ветру, и молча инстинктивно хваталась за его рукав.

— Что с вами, Нина Георгиевна? — наконец спросил сотник, обеими руками стиснув ее локоть. — Откуда вы взялись?

— Я… я… минуточку…

Белая выпушка, припорошенная снегом, так и ходила на ее груди. Она дышала, как загнанная косуля. Наконец проговорила:

— Я хотела поискать в последних вагонах своего знакомого, а двое казаков…

Она не договорила: ее душили слезы.

Лец-Атаманов посмотрел на конец эшелона и сразу вспомнил. И тогда были те же самые казаки, на разъезде у Крюкова. Там эшелон под вечер стал на запасный путь, и оттого хвост его терялся в темноте.

В тот вечер сотник вышел на полотно, исчезавшее в белой дали, и погрузился в воспоминания. Пришли на память дни, когда еще он учился в сельскохозяйственной школе, пришел на память кружок «настоящих», чтение стихов Мазепы, споры о будущих путях Украины, мечты о гетманах, о казацких жупанах… И вот теперь реализация этих далеких мечтаний!

Ночь уже спускалась в соседние кусты, навевая тоску, холодную, как снег, падавший ему на лицо. Гнетущая тишина скрадывала в пухлом снегу медленные шаги. Вдруг в кустах послышались голоса, потом крик:

— Иди за нами! — и затем грязное ругательство.

— Куда вы тащите? — закричал другой. — Ведь это же овраг… Ну, ведите меня к вашему командиру. Что я такого сделал? Я хотел проехать…

Голос дрожал и был на грани плача, но второй, грубый и властный, снова крикнул:

— А может, ты шпион большевистский!

— Выдумаете! Я их и в глаза не видел… Ой, караул!

Лец-Атаманов привык уже к таким картинам в своей армии, но зачем же возле самой станции, где могли услышать крестьяне?

Он выхватил револьвер и, цепляясь за кусты терновника, побежал к оврагу. Кричавшему, видимо, заткнули уже рот, и он только бессильно мычал.

Выскочив на прогалину, сотник властно закричал:

— Стой!

Двое казаков от неожиданности отпустили третьего, штатского, и он, не выпуская из рук дорожный саквояж, шлепнулся на снег. Лец-Атаманов подошел ближе. Его лицо рядом со стволом нагана было, должно быть, таким яростным, что двое казаков, Кавуля и Береза, сразу вытянулись в струнку.

— Это что такое? — спросил их сотник, тыча наганом в штатскую спину на снегу.

— С буферов сняли! Видать, шпионский агент.

— Пан командир, — завопил, поднимаясь со снега, щуплый человечек с реденькой бородкой. В рыжих волосах белел снег, как птичий послед на полу. — Какой из меня шпион? Я даже не знаю, с чем его едят. Я себе знаю шить шапки.

Брезгливая гримаса искривила лицо Лец-Атаманова.

— Лазите тут…

— Две недели валяюсь на станциях.

— Куда вы его тащили?

— В штаб, пан сотник, — ответил Береза, уже осмелев. — А он бежать.

— Пан сотник! Ну, скажите, сколько, я заплачу вдвое. Мне только до Балты.

— Воевать нужно, а не забивать станции.

— Разве без меня уже не обойдутся на войне?

— Обойдемся! — Повернулся и пошел.