Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Среда, 22.— К брату.

Был у гр. Головиной [96] Мать г-жи Нелединской. , где танцовал до половины десятого. Было много воспитанниц монастыря, не считая м-ель Дугни (Dougni?) и Глинской, которые живут у Нелединской и Головиной. Первая — очень веселая девушка, и, по наивности или по какой другой причине, позволяет себе говорить двусмысленные вещи. Другая — натура более тонкая и деликатная. Не знаю уж достаточно ли они обе умны. Ужинал у жены фельдмаршала Голицына, которая весьма любезно упрекала меня за то, что редко бываю. Была там Матюшкина и сидела между мною и молодым кн. Голициным, который за нею ухаживает. Говорили о будущей Великой Княгине, как будто бы она уже была тут, а прежней никогда не существовало. Тебя это удивляет, мой друг, а меня — уже нет. Таковы русские! Я начинаю их узнавать.

Четверг, 23.— К брату.

Сегодня мы с Комбсом были у Леруа. Он нам прочел свое последнее письмо о России, касающееся здешних законов, нагроможденных друг на друга и совершенно неудовлетворительных. Леруа хорошо пишет; он отчетливо излагает свои идеи и вы без труда, но с большим удовольствием, следите за их развитием. Собрание таких писем, в которых будут описаны подробности здешней администрации, пороки и недостатки, которыми она страдает и проч., составит очень поучительную книжку.

После обеда я ездил с Бемерами за город. Шарлотта была печальна; она думает, что я влюблен в Спиридову, как ей кто-то сказал. Перед расставаньем мы имели объяснение по этому поводу; я, насколько мог, уверил ее что все сплетни на мой счет ложны. От Бемеров я отправился к Зиновьевой, где нашел княжну Трубецкую и Серест (Cereste), с которыми мы очень весело поужинали. Я сидел между хозяйкой и княжной, рассказывая им всякие глупости, над которыми они очень смеялись. Последняя несколько раз исподтишка взглядывала на меня и улыбалась, как бы давая понять, что видит меня насквозь. После ужина, с ней несколько времени разговаривал Комбс, причем я заметил, что Серест смотрит на него, стараясь понять о чем идет разговор. Таким образом, друг мой, я вижу, что княжна вовсе не предубеждена против меня и что весь шум поднят отцом и гувернанткой.

Гр. Панин все хворает. Ему уже сделали два прокола, но кажется придется прибегнуть ко вскрытию сумки. Здесь немного хирургов, способных произвести такую операцию, так что решаются выписать очень искусного француза, бежавшего в Англию. Только Панин слишком истощен, благодаря распутству, и слишком слаб для того, чтобы выдержать операцию, и потому положение его очень опасно.

Мне сообщили, что гр. Петр Разумовский [97] Брат гр. Андрея. собирается жениться на молодой вдове, которая была или продолжает быть любовницей Великого Князя, встречавшегося с нею у Панина. Отец его, фельдмаршал, очень противится этой женитьбе, а Великий Князь сделал уже свадебный подарок в 3000 рублей.

Пятница, 24.— К брату.

Я посылал тебе сегодня письмо с Лормуа, бывшим конюшим Великого Князя, выгнанным в отставку, как все, состоявшие при Великой Княгине. С ним поступили возмутительно; не заплатили ему 15 000 р. долга, не прислали обещанного подарка, и дали всего 500 р. Ну и воспевает же он им хвалебные песни за это! Он мне советует продолжать вести себя с русскими по-прежнему весело, но ни в чем им не верить, а кроме того остерегаться Гибала (Quibal) и Буассона, агентов Дюфура. Последний, служивший лакеем у гр. Андрея, француз по происхождению; он часто ходит к моему Гарри, но я нисколько не беспокоюсь о том, что он может подсмотреть и подслушать. Лормуа уверяет, что после Великой Княгини остался долг в 3 000 000 р.; он это знает из верного источника.

Суббота, 25.— К брату.

Лормуа уехал сегодня вечером, и без помощи маркиза не мог бы этого сделать. Маркиз дал ему 175 p., которые Лормуа пришлось внести по поручительству за одного француза и без которых ему не хватило бы денег на дорогу. Такая своевременная щедрость со стороны маркиза меня нисколько не удивляет, я тебе уже много раз говорил, что он скуп, но честен и справедлив. Мы с ним делали визиты, между прочим — к Зиновьевой и кн. Щербатовой, которым я его представил. У Щербатовой нам показывали медаль, даваемую воспитанницам монастыря, при выходе. Я тебе говорил, что медали эти бывают золотые и серебряные, но я ошибся: они все золотые, только разной величины. С одной стороны на них выбито изображение Императрицы, с ее именем русскими буквами, а с другой — ветки винограда разных величин, освещенные лучами солнца, в середине которого помещена роза — эмблема императрицы; вверху — надпись: «Вот как они воспитываются» (C'est ainsi qu'ils s'elevent), а внизу — другая надпись, в которой значится что медаль служит наградой за добродетель и заслуги. Кроме того, на каждой медали выбито имя получившей и год выдачи.

День я кончил очень скучно, у гр. Чернышевой, у которой ужинал. Я тебе уже несколько раз говорил про эту даму, что она настоящая русская и сегодня она мне это доказала. Начала она с изысканной вежливости и особенного за мной ухаживанья; меня это удивило, но не надолго. Вскоре оказалось, что ей нужен девиз для кольца на кошелек, который она посылает гр. Штакельбергу. Я ей понадобился, вот она за мной и ухаживает. Обещав составить девиз, я внутренне решил не исполнять своего обещания. Людям надо платить тою же монетою, которою они сами расплачиваются.

Воскресенье, 26.— К брату.

Во вторник Великий Князь едет на Каменный остров класть первый камень своего дворца. Поездка его в Берлин еще не решена окончательно, а может быть ее пока не хотят объявлять, по политическим причинам. Горе свое он давно позабыл. Говорят, его развлекает одна из фрейлин Императрицы. Опять начали устраивать частные спектакли. Фельдмаршал Голицин строит театр; о спектаклях говорят и у Головиных, и у Спиридовой; я приглашен повсюду.

Вторник, 28.— К брату.

Мы с маркизом обедали у кн. Щербатова. Чем более я бываю в этом доме, тем более остаюсь им доволен. Это один из тех домов, в которых менее всего придерживаются национальных предрассудков. Хозяйка дома очень умна и знает свет. Она недовольна монастырем и взяла оттуда свою дочь, ничему хорошему, по ее словам, не научившуюся. К тому же здоровье дочери пострадало от плохой пищи, так как в монастыре царствует безобразное скряжничество. Воспитанием она тоже не особенно довольна, а что касается образования, то дочь ее, получившая медаль, писать правильно не умеет. Впоследствии мы узнаем больше — воспитанницы, привыкшие притворяться, не говорят пока всего, что думают и не рассказывают обо всем, что видели. Вот уже два года как их жалобы стараются заглушить всякими развлечениями, но очарование разбивается, они перестают бояться м-м Ляфон, а когда совсем про нее забудут, то заговорят. Кн. Щербатова очень боится за другую свою дочь, которая еще в монастыре. Она отдала туда своих детей надеясь на кн. Долгорукую [98] Жену посла в Берлине. , которая тогда управляла монастырем, обладая всеми нужными для того качествами; но м-м Ляфон, с помощью Бецкого, сумела выжить Долгорукую и села на ее место. В виду рассказов об уме и достоинствах Бецкого, ты можешь вообразить, мой друг, что эта м-м Ляфон какая-нибудь особенная женщина, по крайней мере одаренная талантами и знаниями. Но ты ошибешься: ничего подобного. Все ее заслуги состоят в уменьи оседлать Бецкого, этого глупого и тщеславного старика, всю жизнь работавшего более для себя чем для родины. Я не буду говорить о происхождении м-м Ляфон; она, говорят, дочь здешнего торговца винами, и образование не заставило ее забыть винную лавку, — но что вполне верно и о чем все здесь говорят, так это то, что у ней нет никаких принципов, никакой системы. Я сам читал, мой друг, наставления, которые она давала выходившим из монастыря девицам, и могу сказать что в них нет никакой основы, никакой связи, и что даже написаны они на плохом французском языке, с орфографическими и стилистическими ошибками, так что представляют собою нечто плачевное как по мысли, так и по форме. Орфографические ошибки зависят может быть от плохой переписки, но они во всяком случае доказывают крайнюю небрежность в надзоре за работами воспитанниц, даже тогда, когда они работают не для себя лично, а для публики. У меня хранится целая тетрадь этих наставлений, которую я велю переписать для тебя со всеми ошибками; ты тогда сам будешь судить о справедливости тех безбожных похвал, которые расточаются подобным учреждениям и их творцам.