Чарльз Бекстон - В русской деревне

Монотонность ландшафта и безграничная ширь производят все более и более гнетущее впечатление. Некоторые мелочи, которые прежде нарушали эту монотонность, теперь уже не обращают на себя внимания, так как они примелькались. Среди этих степей испытываешь страшную грусть. Мне никогда не приходилось прежде видеть такой шири, разве только на море; но там всегда находишься в большой компании пассажиров. А тут, кроме нас с Петровым, был один только возница, согнувшийся почти в дугу, не замечавший времени и не перестававший грызть подсолнухи.

Я перестал глядеть по сторонам и принялся учить Петрова английскому языку. Ему никогда не приходилось разговаривать с англичанином, но он с большой любовью читал английскую поэзию, и его язык был слишком литературным, так: что самые простые слова, как лошадь, девочка, у него выходили как-то вычурно.

У Петрова был чарующий характер, и сам он был воплощенная кротость, учтивость. Он был убежденным пацифистом, хотя это комично противоречило его внешнему виду. Ибо он был телеграфистом, а так как телеграф находился в ведении военной власти, то он получил военный френч и имел вид военного человека — «воина», как сам он говорил о себе в шутку. Он был худ и несколько сутуловат, и френч сидел на нем мешком. А остроконечная шапка, чрезвычайно больших размеров, как-то неуклюже сидела на затылке, обнажая спереди большой локон красивых шелковистых волос. Такие же красивые и пушистые были у него усы.

Как многие русские, Петров страстно хотел знать о других странах и других народах. Он был пылким интернационалистом, и хотя в теории не соглашался с коммунизмом, поддерживал Третий Интернационал, так как видел и нем путь для объединения всего человечества. Он свободно говорил на языке эсперанто и несколько позже (в Нижнем Новгороде) я слышал, как он произнес удивительную речь на этом языке на собрании местной «группы». Он был таким страстным эсперантистом, что в частной переписке подписывался не Петровым, а эсперантским именем «Печенего». Это же имя он написал на фотографической карточке, которую он дал мне при прощании.

Одной из его замечательных особенностей была страсть к купанью. Ничего подобного я никогда не видел. Когда мы проезжали через какой-нибудь ручей или через лужу со стоячей водой с глубиной больше фута, Петров поспешно сбрасывал с себя одежду и погружался в тину с невероятным наслаждением.

Хочется мне сказать еще, что, может быть, какой-нибудь проницательный читатель, всюду видящий большевистские козни, подумает, что Петров был подослан, чтобы следить за мной. Ну что же, может быть, это и так. Впрочем, я не думаю, что он что-нибудь делал в этом направлении; если же и делал, то во всяком случае чрезвычайно плохо.

Теперь, когда Петров и я испытываем мучительные толчки в нашей безрессорной повозке, а нам еще осталось ехать много-много миль, удобный случай, чтобы сказать два-три слова по поводу того, принимались ли какие-либо искусственные меры здесь и в другом месте, чтобы помешать мне узнать правду.

Я сам сначала, был очень подозрителен на этот счет. Бесчисленные русские друзья предупреждали меня, что мне непременно подсунут кого-либо под видом «друга», «секретаря» или «переводчика», чтобы отвести мне глаза. Поэтому я был настороже и постоянно боялся обмана.

Конечно, вполне возможно, что за моей спиной совершалась искусная шпионская работа. Но я приобрел слишком большой опыт на Балканах, чтобы позволить провести себя, и я вполне убежден, что все мои действия были свободны как в городе, так и в деревне. Причина этого, быть может, проще, чем многие это себе представляют. Дело в том, что мои действия не считались такими важными, чтобы сосредоточить на себе усиленное внимание.

Суровый, непреклонный священник. — Его беспокойство о моей душе. — Его резкие отзывы о правительстве.

Вечером первого дня нашего обратного путешествия мы остановились в деревне, которую я не назову. Мы подъехали к большому, просторному дому. После того, как мы вымылись и напились чаю, я узнал, что в этом доме живот сельский священник.

Этот дом, очевидно, принадлежал «богатому» крестьянину. Двор был большой и чрезвычайно чистый. Крыльцо, выходившее во двор (Петров и я спали на нем в эту ночь), не было узким и грязным, как у Емельянова, — но было, наоборот, поместительным и чистым. Пол был хорошо выметен и блестел. На крыльце стоял стол. Кроме того, к большому моему утешению, в доме почти не было блох.

Скоро я заметил, что дом этот имел еще одну особенность, совсем необычную. Все в нем совершалось молчаливо, что придавало ему несколько торжественный характер. Это, очевидно, было связано о присутствием священника. Когда я выразил желание видеть его, хозяйка дома с некоторой торжественностью указала мне на дверь во внутреннюю комнату. «Он занят, — сказала она, — но, несомненно, он пожелает увидеть вас позже. Пожалуйста, не курите, когда вы войдете к нему».

Несколько позже она объявила нам, что он согласен принять нас. Петров и я вошли в комнату, в которой никого не было. Мы сели за маленький стол, на котором стояла маленькая керосиновая лампа. Священник, как мы это скоро увидели, занимал комнату, смежную с этой. Он заставил нас подождать немножко, как делают это министры, когда они хотят произвести на вас впечатление и показать свою важность. Затем его дверь отворилась, и мы увидели комнату, которая была лучше освещена, и в которой висели иконы и лежали книги. Он быстрыми шагами подошел к нам — низенький человек с мелкими чертами лица, совершенно спокойный, уверенный в себе, с неподдельной, хотя и несколько холодной, учтивостью. Казалось, все его движения были обдуманы, и впечатление усиливалось той тщательностью, с которой были расчесаны его волосы и борода. Это обычное явление у священников православной церкви. Можно улыбаться этому, но никто, если он не видел этого, не поймет, как могут быть красивы волосы, если только поухаживать за ними.

Я думаю, что некоторая сдержанность и холодность в его действиях значительно способствовали созданию той атмосферы уважения, которой он был окружен.

По своему обыкновению я сразу начал политический разговор. Я надеялся узнать от него, как, по его мнению, революция отразилась на церкви. Он ответил мне холодно: «революция ничуть не отразилась на церкви». Я скоро стал понимать, что он под этим разумел. Спросить, как революция отразилась на церкви, это было все равно, что спросить: какое действие оказывают на луну ночные туманы. По его мнению церковь оставалась чистой и ее не затрагивала происходящая политическая смута.

Я просил его высказаться яснее. Он согласился, что имеются всякие затруднения денежного характера, что запрещено преподавание слова божьего, что пропагандируется безбожие, идеи и т. д. «Но ведь все это не важно, — сказал он. — Церковь живет по-прежнему».