Чарльз Бекстон - В русской деревне

Он не дал мне руководить беседой и, покончив презрительным жестом с политическим вопросом, обратился к вещам, имеющим реальный интерес. Он начал говорить с большим чувством, чем до сих пор. «Я хочу говорить о религии», — сказал он.

Я много раз сожалел, что я не был в этот момент на достаточной высоте для этой беседы. Я чувствовал себя бесконечно утомленным и несколько раздраженным; надеюсь, что я сумел это скрыть. Затем мое знание русского языка было недостаточно для такой беседы; его обычно хватало для шаблонных разговоров на политические темы. Как бы там ни было, хотел ли я этого, или нет, священник втянул меня в свою беседу. Петров не только помогал мне в качестве переводчика, но и потом говорил со мной на эту тему, так что я вполне понял суть разговора. Мы переходили от одной темы к другой, но моего собеседника все время интересовал вопрос о моей душе.

Священник. — К какой церкви вы принадлежите?

Я. — Меня воспитали в идеях англиканской церкви, но затем я стал квакером.

С. — Почему вы покинули вашу церковь?

Я. — Потому, что я не мог верить тому, чему меня учили. Я хотел большей свободы. Знаете ли вы, кто такие квакеры?

С. — Да, я знаю. Это довольно хороший народ. Но не в этом дело. Англиканская церковь, ваша национальная церковь, как у нас наша православная церковь. Вы не должны были покидать вашей церкви. Эта опасно, очень опасно для вашей души.

Я. — Не могу же я постоянно беспокоиться о моей собственной душе.

С. — Но религия должна спасать души людей.

Я. — Я думаю, религия должна думать о спасении человечества. Об этом надо думать, а не о спасении своих собственных душ.

С. — Вы ошибаетесь. Думать надо только о спасении души. Если каждый об этой будет думать, будет спасено и все человечество, как целое.

Священник долго говорил на эту тему. Наконец, он встал, как встают монархи, когда они хотят окончить аудиенцию.

— Прощайте, — сказал он. — Я буду молиться за вас. И, — прибавил он с истинной грустью в голосе, — надеюсь встретить вас на небе. — Затем он прибавил с видимым усилием для себя — но я не думаю, что и вас встречу там.

После этого он попрощался с нами, спокойно; но решительно закрыв за собой дверь в свою комнату.

Меня сначала оттолкнул от себя этот особенный человек с его суровым, непреклонным догматизмом. Но по мере того как я все больше думал о нем и узнавал о положении дел в этой деревне, мои чувства к нему постепенно менялись, и я стал удивляться ему. Очевидно, что он вел за собой всю деревню и был открытым контрреволюционером — страшным противником нового режима.

Новый возница, везший нас на следующий день, сказал мне в начале нашего разговора, что среди крестьян найдется мало охотников послать своих детей в деревенскую школу. «Почему?» — спросил я.

— Да ведь это безбожная школа, — ответил он. — Они не учат закону божьему. Вместо этого они учат только петь и танцевать.

Но этот священник не мог примириться с таким положением вещей. Хотя священникам строго запрещалось преподавать в школах, он самым решительным образом игнорировал закон. Он навещал школу три раза в неделю и учил детей закону божьему. Скрыть это было невозможно. Военный комиссар деревни не исполнил бы своего долга, если бы не донес об этом факте советским властям. Священник рисковал своей свободой и своим материальным положением.

Я заметил еще одну особенность этой деревни, находившуюся, по-видимому, в связи с религиозным настроением ее жителей: здесь были нищие. Еще ни в одной деревне мне до сих пор не приходилась их видеть. Их было здесь довольно много, особенно по соседству с церковью. Они просили «ради Христа» таким жалобным голосом, как умеют просить только русские нищие.

Позавтракавши на крыльце в чудесной прохладе раннего утра, мы приготовились к отъезду. Но в это время нас окружила толпа народа, выделившая из своей среды депутацию, подошедшую к нам. По-видимому, это была деревенская аристократия. Эти люди сказали, что хотят принести нам свои жалобы: «Нами правит звериное правительство, — сказали они. — Сейчас так же, как было во времена Екатерины Великой. Мы — те же рабы».

Их выражения были резки и сильны. Ничего подобного мне не приходилось слышать в других деревнях.

Мне казалось, что я видел позади них сурового маленького священника, который с холодной решимостью вел свою борьбу, с ясным сознанием поставленной им перед собой цели, не беспокоясь о том, какие это будет иметь для него последствия. И чувствовал, что он совершенно, хладнокровно послал бы меня на казнь; но с таким же хладнокровием он и сам пошел бы на казнь.

Конторщик-капитан. — Его план оживления деревенской жизни. — Овидий между готами.

Так велик контраст между этой встречей и той, о которой я буду сейчас рассказывать, что я их поставил бы рядом, даже если бы они были разделены временем. Но в действительности они произошли одна за другой. В деревне Вязовка, где я остановился на ночлег, я встретился с одним человеком, который так же принадлежит к XX веку, как священник в средним векам. Я никогда не знал его имени и потому буду называть его «конторщик-капитан».

Он жил в Вязовке и под его командой было 200 красноармейцев. На него было возложено собирание продовольствия для армии на Туркестанском фронте. Ему поручен был именно этот «этап». Правдою или неправдою, он должен был добывать здесь рогатый скот, овец, свиней, сено и картофель и все это доставлять на фронт (как я уже сказал выше, лошади покупались на вольном рынке).

Он был уже здесь круглый год, а это было смертельно скучно. Его красивое молодое лицо с короткой курчавой русой бородой положительно сияло радостью, когда он приветствовал нас в своей «главной квартире». Затем он повел нас к себе домой пить чай. Не прошло и часа, как мы уже знали всю его историю, которую он рассказал во время самой оживленной беседы.

Он служил конторщиком в торговом предприятии, ничем особенно не интересуясь, кроме дела, как вдруг он был призван на военную службу. Это был человек, который не мог сидеть без дела, и, кроме того, в нем чрезвычайно силен был общественный инстинкт. Хотя и замурованный в это глухое место, он энергично принялся за работу.

Он составил план артели. Правда, это довольно обычная вещь: какой-нибудь лондонский клерк, очутившись неожиданно в деревне, очень часто старается сгруппировать около себя соседей и привлечь их к кооперативному движению.

Строго говоря, «артель» представляет ассоциацию рабочих, которые сообща и обоюдно гарантируют исполнение определенной работы. Сельскохозяйственная артель представляет ассоциацию крестьян, большей частью крестьянской бедноты, которые сообща владеют определенным количеством земли и инвентаря и делят полученный продукт поровну; но при этом отдельные члены имеют и частную собственность, свой собственный участок земли, на котором они работают обычным образом.