Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

13 июня. «Дорогой мой! День сегодня порадовал меня. Анализ крови хороший. Обследовали ухо, горло, нос, глаза — все хорошо. Рентген грудной клетки ничего плохого не дал. Посев на туберкулез отрицательный. Температура несколько дней нормальная. Одно время думали, что инфаркта сердца нет, но вчера смотрел его профессор с группою врачей, и опять решили, что инфаркт был. На этом основании решили задержать отца в больнице еще недели на четыре, а то и на пять. Я огорчилась ужасно, ну а потом мне стало стыдно — это все-таки лучшее из всего, что могло бы быть, и я поблагодарила Господа Бога».

23 июня. «Мишенька, родной! В последний мой визит к отцу он ужасно мне не понравился: бледный, замученный, — и мне безумно захотелось увезти его из больницы. Обстановка там типично больничная. В палате девять человек. Воздух плохой, разговоры противные. И в глазах у отца тоска. Болей нет никаких. Позволили ходить, сидеть. Единственно, что у него еще не наладилось, — это температура: вечерами бывает 37,0—37,1.

Я решила, что довольно, и поговорила с палатным ординатором о выписке. А он так на меня наорал, что я не знала, куда мне деться. Проще вышло с профессором. Тот сказал: сделаем ему еще электрокардиограмму и к первому выпустим.

От Ирины телеграмма: "Теперь уж скоро увидимся"».

28 июня. «Мишенька, родной! Дела у нас такие — отец дома. В больнице оставляли еще на месяц, чтобы еще проделать все анализы и искать причину температуры и высокого РОЭ, но мы решили искать дома.

РОЭ 64. Самочувствие плохое. Болей нигде нет, но слабость ужасная.

Вчера был у нас профессор из Первого мединститута. Солидный дядя, не старый, серьезный. Расспросил очень подробно, назначил лечение. Мне трудно написать тебе все, что он говорил, и я хочу, чтобы ты приехал и разобрался сам в состоянии отца. Настроение у отца отвратительное. Необходимо чем-то поднять дух, и ты можешь сделать это».

В начале июля я, наконец, смог вырваться в Москву и пробыть там несколько дней. Саввич на этот раз произвел на меня впечатление уже тяжело больного. Ни в больнице, ни смотревшие его дома врачи и профессора болезни его не определили. Диагноз сердечного инфаркта был совершенно не убедителен, да и в больнице в конце концов отказались от него. Недаром там «обыскали все», даже мокроту на туберкулезную палочку, и предложили больного оставить еще на месяц для дополнительных поисков.

Для меня эти давние подъемы температуры и ее характер, падение гемоглобина, высокое РОЭ и нарастающая кахексия при отсутствии в организме каких-либо объясняющих это причин и явлений говорили за злокачественное заболевание — рак или лимфогранулематоз. Я так и высказался и на этом строил свое предположение — не держать Саввича в городе, а тем паче не помещать его в больницу, а везти в Тарусу и там на лоне природы дать ему доживать отсчитанные ему судьбою дни.

Этого Аня не приняла, да по существу и не могла принять. Это значило, как у Данте — «оставь надежду навсегда». Это было выше ее сил.

5 августа. «Миша, родной! Все у нас так плохо, что и сказать нельзя. Через несколько дней после твоего отъезда у отца опять начала подниматься температура — утрами до 38,2, вечерами до 38,6. Врачей просит не звать. Сердце в порядке. За ним следит Галя Вышипан. Больше лежит. Чувствует большую слабость. Спит прилично. Ночами часто бывает испарина. Решили опять сделать анализы и посев крови. Ведь успокоиться на твоем диагнозе невозможно. Надо что-то делать. Жду очень Ирину. А ты на меня не сердись. Ехать в Тарусу, конечно, мы никак не можем. Посмотрим, что будет дальше. Страшно, что не знаю, куда кинуться, с кем посоветоваться, что предпринять… Вероятно, так надо, чтоб мне Бог послал такое испытание».

16 августа. «Родной мой! Дела наши таковы. Температура дошла до 38,7 и так его изнурила, что он лежал, не двигаясь. Лечащий врач сказал мне, что для него становится ясно, что это то, что предполагаешь ты, и что процесс идет в таком месте, где он протекает безболезненно и не поддается лечению. Проревевши целый день, мы решили с Галей пригласить хирурга и вновь обследовать больного всего. Хирург был у нас, обследовал отца самым внимательным образом и сказал, что ручается головой, что никакого рака нет, есть какие-то микробы в крови, осложнение после гриппа и застарелая малярия, на что указывает большая селезенка. Назначил лечение — пенициллин и хину внутрь.

Последние дни температура у него 37,1—37,0. Хорошо ест, немного двигается по комнате. Врач-хирург обещает — вылечу. Необходимо только провести курс лечения малярии и достаточное количество пенициллина.

Подумать только — уехали бы мы в Тарусу. Вы с Забугиным пришли к определенному решению и ничего другого бы не искали, и он, конечно, погиб бы. Какая страшная жизнь — все зависит от случая. Ирину я вызвала телеграммой, и она прилетела с Марианной на аэроплане. Мечется по Москве и много помогает мне у отца.

P. S. 20 августа. Отцу то лучше, то опять хуже. Но хирург уверен, что отца он поставит на ноги. Приезжай ты хоть на денек».

21 августа. «Таруса. Голубчик Анюшка! Сейчас шофер привез твое письмо. Ну, что сказать?! Дай Бог, чтобы оказалась малярия. Во всяком случае, лечение малярии хинином и пенициллином отчего не провести. Я приеду дней через пять-шесть. Жалко мне Вас всех до слез… Миша».

В начале сентября я был в Москве. За то время, что я не видел Саввича, он еще сдал и очень сдал. Большие миллионные дозы пенициллина внутримышечно каждые три часа круглые сутки и хинин внутрь тоже большими дозами эффекта никакого не давали. Температура совершенно причудливого типа продолжала держаться и изнуряла больше всего, нарастало малокровие, и РОЭ держалось на высоких цифрах. Хирург явно занялся несвойственным ему делом терапевта, и будучи уверен в своей непогрешимости, и сам не поставил вопроса об обследовании желудка и рентгеном, и анализом желудочного сока, и отклонил мое предложение сделать это, как совершенно излишнее.

Ирина, пораженная видом отца и его состоянием, со всем пылом и энергией, любовью и верою в науку бросилась лечить его. И остановить и задержать ее на этом пути было совершенно невозможно…

Инъекции пенициллина вконец истощали больного, а затем проведенное лечение серебром не выдержало и основного положения врачебной этики: «Прежде всего не вредить».

Словом, вернулся я к себе не только с сознанием безнадежности Саввича, но и уверенностью в том, что все, что делают с ним, чем лечат его — не нужно. И одно оправдание могло быть этому — это то, что Саввич не протестовал и покорно и с надеждою лечился.

17 сентября. «Родной мой, мы измучились! Но как же отцу должно быть хуже, чем нам! Я еще удивляюсь ему: никогда ни одной жалобы, ни одного стона. Лежит человек вот уж больше трех месяцев, и никто не скажет, где корень болезни и как с нею бороться.